class="p1">Поэтому в первые дни, хоть я и боялась выйти с Леонелем из дома, потому что кто-нибудь может на меня донести, я все равно помаленьку выходила – сперва только за тортильями и молоком, – и когда у меня спрашивали, чего это он, я отвечала, что ничего, дайте мне уже мои тортильи, а то у меня горит заказ на желе, а я не могу готовить на пустой желудок, они на меня странно смотрели, но тортильи давали, потому что я всегда платила сразу и никогда не говорила, что отдам на неделе или что завтра мне должны выплатить зарплату, нет, – я платила наличными, на месте, по-честному. Это давало мне ощущение защищенности, я думала, что мне ничего не будет. Это, да Рафаэль. Но это если ходить недалеко – о том, чтобы поехать куда-то на автобусе, и речи быть не могло: во-первых, я не хотела, чтобы о Леонеле пронюхала мама или какая-нибудь из моих теток, а во-вторых, Рафаэль мне сказал, чтобы я не была дурой и внимательнее смотрела по сторонам, потому что ему все это совсем не нравится, и поэтому я несколько дней сидела дома, боясь, что он слетит с катушек и сдаст меня в полицию; думаю, он этого не сделал, потому что в ту ночь, когда я привела Леонеля домой, он оставил мне несколько синяков и ссадину от ботинка на лице, и могло так получиться, что он пойдет писать заявление на меня, а посадят его – всякое бывает. Потом, через несколько недель, пришла его маман: принесла одежду для Леонеля, подгузники и несколько пакетов риса. Ей кто-то сказал, что аутисты любят цветную еду, поэтому надо давать ему только белое. Она взяла Леонеля за подбородок, посмотрела ему в глаза и сказала, что да – у ребенка потерянный взгляд. Слюни пускает? Я покачала головой. Потом она опустила руку в сумку и выдала мне денег. Я молча их взяла. Она глубоко вздохнула и сказала, чтобы я всем говорила, что Леонеля мне отдала моя двоюродная сестра Росарио Морелиа, поскольку она сбежала в Штаты, и что раз я все равно для потомства не годна, поэтому почему бы мне не принять чужого ребенка. Я кивнула, но страшно разозлилась, потому что эта сволочь не смогла отказать себе в удовольствии в очередной раз сказать мне, что я, мол, не годна. Пусть лучше обследует своего сыночка – это у него молоко скисло и кран подтекает. Она посмотрела на меня с презрением и ушла. Я выдохнула, потому что теперь могла водить сына на улицу без прежнего стыда и беспокойства. Поэтому на следующий же день я отвела его к врачу, и мне сказали, что свекровь права: у ребенка аутизм.
То, что у меня до Рафаэля никого не было, – это не потому, что я так захотела, просто все парни, которые пялились на меня на улице, казались мне недоносками. Они либо двух слов связать не могли, либо слишком нервничали, либо не могли отлипнуть от юбки любимой мамочки. Мне маменькиных сынков не надо было – я хотела парня, с которым не стыдно пройтись по улице, который не как все. А как в трущобах выделиться из толпы подонков? Правильно – стать самым большим подонком, поэтому, насколько мне известно, никто из них даже школу не окончил, ну разве что Болт поступил в техникум, но и там его жопа потребовала приключений и он решил стать порро[3], даже типа был на зарплате у правительства и все такое. Так или иначе, мне не нравились его всклокоченные волосы, нечищеные зубы и тщедушное тельце. Я потом еще спрашивала у Рафаэля: почему он Болт – он же дрищ? А, ну он как-то вызвался помочь мне переобуть тачку и вместо гаек принес болты, дебил. И мы с ним засмеялись: ха-ха-ха, во Болт дает – мало того, что дрищ, так еще и дебил.
Что особенного было в Рафаэле? Ну, он высокий, классно выглядел, у него были красивые ровные зубы и каждый день свежая рубашка. Еще он первый поцеловал меня с языком. О-о-о, этот чувак знает, чего хочет, подумала я, и раз он хочет меня, то пусть берет. Не хотела ли я найти кого-нибудь получше? Ну, может, и хотела, но где же его взять. Я тоже не дура и понимаю, как на меня смотрят люди из других районов: если на тебе нет брендовой одежды, ты никто; нет машины – ты никто; есть машина, но не последней модели – увы и ах. С одной стороны, тебе говорят: не тупи, не рожай от кого попало, иначе всю жизнь проживешь в нищете, но стоит начать искать не кого попало, как тебя тут же называют заносчивой сукой, которая брезгует своими; но если остаться со своими, то очень скоро у тебя на лбу будет написано, что ты отребье и шваль, которая либо кесадильи на улице жарит, либо продает овощи на развес. А если у тебя еще и кожа смуглая, то дело совсем дрянь и место твое под дверью, где об тебя будут ноги вытирать, – таков закон жизни. Все это я прокручивала в голове, когда злилась на Рафаэля: если не с ним и не здесь, то где?
И несколько раз я говорила себе: и не с ним, и не здесь, вот только где… Я собиралась его бросить перед тем, как мы съехались. Я рассказала о своем решении двоюродной сестре, но лучше бы не рассказывала: она недавно родила девочку и сидела дома, злющая на весь белый свет. Из нее как будто жизнь ушла – такая безнадега, что туши свет. Ну, если ты больше его не любишь, уходи, а то не успеешь оглянуться, как окажешься увешана его сраными детьми, вяло сказала она мне. Но я подумала, что у нее не все в порядке с головой: в смысле, «увешана сраными детьми»? Я так хочу дочку, а она тут жалуется. Раз идеальных семей не бывает, то и я останусь с Рафаэлем, решила я, все равно лучше не найду.
Главным минусом наших отношений с Рафаэлем было то, что мы трахались днями напролет, но он никогда в меня не кончал. Я спрашивала, а как же дочка, но он огрызался, что надо подождать, когда выгорит одно дельце, и тогда будет мне такая дочка, что мало не покажется никому. Но хера с два была мне дочка, и хера с два выгорело его дельце – сплошная лапша на уши. Моя двоюродная сестра, например, вообще сказала, что нефиг ждать его милости, не будь дурой, еще не хватало спрашивать разрешения забеременеть у какого-то козла. Скажи ему, что возбуждаешься,
