без малого шестьдесят девять. Причем оба перемахнули через высочайшую гряду Европы примерно за две недели.
Ослепительная вспышка европейской популярности Суворова, превратившаяся почти в фанатичное поклонение, погасла так же внезапно, как и вспыхнула. Фельдмаршал ушел со своими чудо — богатырями на север, скрылся за альпийскими хребтами, чтобы вскоре быть забытым этой самой Европой, увлекшейся своим новым кумиром — бежавшего из Египта Бонапартом.
Австрийцы, как водится, не сделали ничего, чтобы поддержать русские войска в их бесстрашном броске, и сделали все, чтобы избавиться от мало считавшегося с ними полководца. Италия была возвращена в лоно Габсбургов, и на этом «вечной дружбе» Вены и Петербурга пришел конец. Суворову и его солдатам, совершившим невозможное, был отдан приказ возвращаться в Россию.
Полководец занемог уже в пути, и добраться до Петербурга, чтобы предстать перед государем для отчета, ему стоило огромных усилий. Может быть, больших чем, при переходе через Альпы. И отчета ждали от него, по обыкновению, не о его подвигах, а о злоупотреблениях своим положением. Сам же он, предчувствуя скорую кончину, готовился дать отчет уже Богу, а не человеческой посредственности.
В северной Венеции, городе на Неве, освободителя Италии никто не встречал: видимо решили, что триумфов ему хватит. Старый граф умер в той же немилости, в которой пребывал и до Итальянского похода. Только до своего имения он не успел добраться, а отдал Богу душу прямо в Петербурге. Так ли думал он кончить свой жизненный путь? Едва ли. Еще пребывая в родовом имении, не помышляя ни о Милане, ни об Альпах, он писал Павлу с просьбой отпустить его в монастырь, видимо, чтобы уже никогда не возвращаться к баталиям и венценосным дворам…
…Забыв про остатки остывшего «Миланезе» в своей тарелке и все рассматривая фрески высоких сводов, я силился постичь, о чем мог думать, засыпая под самое утро, Александр Васильевич? И тут меня будто осенило — ну, где, как не здесь, он мог вдруг вспомнить свою тихую зимнюю опалу в родном Кончанском, Новгородской губернии, где «вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водою, на рассвете шёл в церковь, где стоял заутреню и обедню, причём сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда спал, потом обмывался, в своё время шёл к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать»20.
Я допил их домашнее вино, быстро расплатился, накинул свое пальто и вышел, едва улыбнувшись уже потерявшим ко мне всякий интерес камерьере с гардеробщиком. Вышел, как я понял через мгновение, под дождь и без зонта. Миланское небо будто и само припомнило своего удивительного гостя и решило отдать дань его светлой памяти. Я еще раз подошел к каменной табличке, блестевшей от капель в свете тусклых фонарей мокрой площади, оглянулся вокруг и тихо перекрестился21.
Городские сумасшедшие
Каждый, кому довелось пожить в Милане больше, чем предполагает среднестатистический отпуск, наверняка натыкался здесь время от времени на подобных людей. Они слоняются по городу, пугая пугливых туристов и забавляя местных насмешников.
Они — городские сумасшедшие. То ли в моем родном городе их быстро прячут, стоит только бедолагам засветиться в метро, то ли в Милане местные власти урезали бюджет городских лечебниц, и часть ребят теперь гуляет по улицам — но не было недели, чтобы я не встретился с одним из них. Некоторые, и правда, выглядели угрожающе и могли всерьез напугать даже местных, но большинство были безобидны как голуби.
Безучастные ко всему вокруг, бормоча что-то невнятное себе под нос, иногда они обращали свои монологи к миру, существующему только в их сознании. Порой это были яростные обвинения в сторону невидимого собеседника, порой громкий хохот, за которым наступало долгое и тяжелое молчание. Можно даже сказать, что подобные крики и восклицания составляли безрадостный колорит северной итальянской столицы, промышленного и экономического центра, с улиц и проспектов которого давно выветрилась та непосредственность и жизнерадостность, так свойственная другим городам Италии.
Были и те, которых и у нас, и у итальянцев принято называть просто «странными» или «strani». Они наполняли пространство вокруг себя той неподражаемой оригинальностью и тем состоянием внутренней свободы, которые нами, «обычными» людьми, забыты с детства.
И напоследок были еще люди, очевидно куда более адекватные, чем могли показаться на первый взгляд. Многие из них умудрялись зарабатывать на своем диагнозе и успешно вели концертную деятельность в том же миланском метро.
Не скажу, что Милан единственный итальянский город, где могут встретиться яркие представители вышеперечисленных групп. Как-то в Венеции мне довелось встретить удивительного фотографа со старомодным фотоаппаратом, в спортивных штанах, галошах на босу ногу, серой куртке 60–х годов и берете художника с Монмартра. Фланировал этот персонаж по Piazza San Marco от одного туристического скопища к другому, подыскивая достойные себя и своего старого друга кадры. Обычно достойными оказывались разряженные в местный пух и исторический прах маски, видимо, опоздавшие к карнавалу и гуляющие по городу просто так. Они и были окружены толпами щелкающих затворами и айфонами туристов, решивших, что им несказанно повезло встретить настоящую «maschere di Carnevale». Но то, как фотографировал эти маски описываемый мною персонаж, могло бы послужить темой для нового карнавала.
Прежде всего он медленно, почти театрально выставлял как будто не сгибающуюся левую ногу далеко вперед, видимо, выполнявшую роль штатива, и подавался на нее всем телом. Затем старательно прищуривался в окуляр и долго — долго прицеливался, словно мишень все время выпадала из зоны поражения. В какой-то момент он с ожесточением нажимал на спусковой механизм и, не имея возможности посмотреть на плод своих трудов, необыкновенно довольный собой, отправлялся фланировать дальше. Я не уверен, что исторический раритет в его руках как-то реагировал на его действия, но вместе со своим хозяином они представляли картину, достойную не то, что фотосессии, а кисти венецианских художников. Но вернемся к моим миланским друзьям.
Двое в ночи
Это была конечная. Но конечная особая. Почему особенная? Дело в том, что расположена она была совсем не на унылой окраине города, где на огромной, залитой старым асфальтом площади разбросаны окурки и бутылки, выдающие места скоплений «сознательной» молодежи города. Оказавшись здесь однажды, путешественник может забыть о том Милане, о котором читал в путеводителях и в который так мечтал съездить. Все, даже самые уникальные города, становятся здесь удивительно похожими друг на друга. Париж не отличишь от Лондона, а Лондон от Петрозаводска
