где скучающий работник уткнулся в экран своего смартфона, и ему глубоко безразличен вид одежды, которую ты ему протягиваешь, отвлекая от бесконечного сериала. Но улыбка этого величественного пьемонца, который будто и ждал все эти годы единственно меня с моим пальто, не предвещала ничего хорошего. Улыбнувшись ему в ответ, я решил прибегнуть
к плану «Б» — менее рискованному в подобных обстоятельствах. Для этого нужно было, как бы демонстрируя сочувствие рабочему классу, самому себе снять пальто, быстро сложить его вопреки всем нормам приличий подкладкой внутрь и… оставив при себе, пройти с ним в залу. Озадаченному гардеробщику оставалось только незаметно подать знак уже встречавшему меня в зале распорядителю, что «этот молодой человек неоднозначен, а может быть даже из профсоюза». Только этим я могу объяснить нарочитую вежливость, смешанную с холодностью, с которой меня усаживали за крайний столик, стоящий будто на отшибе обеденной залы. Отказавшись от предложенной вешалки (они, видимо, еще надеялись отнять у меня пальто), я аккуратно уложил его на стуле напротив, до того, как стул успели убрать и готовый биться до конца, уселся поудобнее, небрежно расстегнув пуговицы на также немолодом, но еще модном пиджаке, и наконец осмотрелся.
Надо мной поднимались ввысь на этажа четыре те самые своды, на которые я каждый раз засматривался сквозь высокие окна, проезжая мимо палаццо на велосипеде и рискуя влететь в невысокие ограждения, протянутые по всей площади перед дворцом и отделяющие автомобили «местных» от «случайных». Холодность, с которой на меня косились сейчас «местные», привела меня к мысли, что пора избавляться от сочувствия рабочему классу. Взглянув на росписи сводов, я, конечно же, не узнал художника, не говоря уже об остальном, но «воззрился» на них так, будто давно определился со стилем, школой и техникой и теперь восхищаюсь смелым, почти революционным движением кисти позабытого всеми, но только не мною, живописца. Не знаю, насколько отчетливо выразилось все это все на моем лице, но общество бесспорно обратило на это внимание, ибо разговоры притихли, как притих и ожидавший с меню «камерьере», пока я не закончил восхищаться и не подал ему знак, что освободился. Нужно было вознаградить его за терпение, и я самым любезным выражением лица указал ему наверх, как бы извиняясь за необыкновенную чувствительность к красоте, и еле слышно произнес: «Guardi, signor, che bellezza!»15. Отошел он озадаченным, но уже без тени высокомерия. Я снова был предоставлен сам себе.
…Город горел огнями всю ночь. В La Scala надрывались восторгом от самих себя итальянские тенора, которым, верно, и дела не было до того, что на их земле ведутся бои и проливается кровь. Незадачливые французы, не успевшие покинуть Милан до прибытия русских казаков и спрятавшиеся в неприступной древней крепости Сфорца, уныло наблюдали за торжествами, хорошо видными им со стен замка, проклиная друг друга и свое командование. А под сводами великолепного дворца наконец остался один такой далекий и такой родной Александр Васильевич. Что он делал, когда последний из подвыпивших местных герцогов распрощался с ним? Укладывался спать? Или бродил по залам, пытаясь привлечь такой непостоянный старческий сон. Или же сидел над картами и планами, просчитывая вновь и вновь понятные только ему одному маневры.
…Небрежно подыскивая в вышитом шелковыми нитями меню что-нибудь подешевле, я остановился на «спагетти». Дома мы ошибочно называем их макаронами, тогда как «макароны», почему-то так прижившиеся на моей родине, оказались лишь одним из более трехсот видов итальянской пасты, совсем не похожих на спагетти — другого вида итальянской пасты. Зная, как щепетильны итальянцы в своих межрегиональных отношениях — я решил не интересоваться у камерьере почему в их меню нет спагетти «Болоньезе», которое сейчас едят уже не только болонцы, а решил заказать куда более скромное спагетти «Миланезе», сделав реверанс в сторону местной кухни (блюдо, в силу отсутствия в нем мясного фарша далеко не самое дорогое, но и не самое дешевое — есть еще «aglio e olio», куда даже томатов не кладут). На вопрос, что я буду на второе — рыбу или мясо (стоимостью как пять обедов в столовой моего университета) я сразу спросил «vino della casa». Этот простонародный обычай, к счастью, уважали и в этом месте. От «acqua naturale o gasata»16 я категорически отказался, сказав, что мне достаточно и вина.
Сделав вид, что не заметил поднятых бровей своего камерьере, я принялся размышлять: что же чувствовал Суворов среди оглушительных канонад в свою честь, когда вся Европа с замиранием сердца следила за тем, как пожилой граф демонстрирует на полях Ломбардии и Пьемонта маневры высшего пилотажа. Отец солдат, он ведь вел через смерть своих ребят в этой страшно бессмысленной для русских войне17. Не мог он не знать, что за три года до него Милан не менее восторженно встречал самого Бонапарта… Верные живости своей натуры и страшно охочие до всякого рода триумфов, итальянцы, не особенно вникая в суть происходящего, встречали и того и другого как тысячи лет назад римляне встречали из походов своих полководцев. И тут я понял индифферентный взгляд миланского модника. Кто для них был Суворов? Седовласый, причудливый старичок из северной варварской страны. Проходя мимо со своими непредсказуемыми казаками, он возвратил этому жизнерадостному и беспечному народу скучные, а порой и жестокие, австрийские порядки, сменившие французский революционный раздрай18. Дав знати хороший повод повеселиться, он не даровал народу ни свободы, как родившийся через 8 лет Гарибальди, ни самостоятельности — как Кавур19, он лишь мелькнул яркой северной вспышкой над еще не свободной Италией.
Но громкие триумфы уступили место настоящему и к тому же последнему подвигу русского полководца. Как следует погоняв французов по Паданской равнине, фельдмаршал по настоянию союзников, видно, всерьез обеспокоенных растущей популярностью русских казаков и гренадеров среди впечатлительных италийцев, отправился на север, где его ожидали вершины и бездны альпийских гор. За ними он должен был соединиться с ожидавшей его в Цюрихе армией Римского-Корсакова (не слишком выдающегося дальнего родственника выдающегося композитора), который, не дождавшись фельдмаршала, был разбит французами. Кампания была проиграна, но именно тогда, в сентябре 1799 года, Суворов с армией в 27 тысяч человек в непрестанных боях с превосходящими в разы силами французов совершил свой легендарный переход через Альпы. Не спорю, первым это сделал Ганнибал, но отмечая этот факт, никто по какой-то причине не вспоминает, что Ганнибал проделал подобное в самом расцвете своих молодых сил, всего лишь двадцати девяти лет от роду. Суворову же было
