class="p1">В узком переулке было безлюдно, а между тем я отчётливо слышала слова:
Милой я могилку искал, Но её найти нелегко. Долго я мучился и страдал. Где же ты, моя Сулико?
Холодный ужас заполнил грудь. Я представила, как погружаюсь в чёрную мглу: водяные призраки тянут за ноги на дно, к стылой яри, и русалки с острыми скулами, отплевываясь от длинных волос и взвывая ведьминские, порочные песни, кружат рядом, срывая с меня одежду. Я увидела лёгкую ткань платья, которая, переливаясь и широко распластавшись в слоях реки, опускается на дно. Следом, рассекая воду, падает кинжал, и следы крови на нём растворяются и тают в воде…
В животе похолодело, но разумный голос с поверхности произнёс просто и уверенно:
«Мир праху твоему в водяном водовороте! Девять лет ты провела без семьи в полном одиночестве. Девять долгих лет пронеслись как сон… Не это ли страшнее?»
Голос привёл меня в чувство. Я справилась со страхом и вымученно улыбнулась. Тётя Макоша потянула за руку через палисадник, к двери под козырьком:
– Идём в дом, Васа. Что-то ты бледна с дороги…
– Почему так пахнет аиром, тётя?
– Чудесно, правда? Мы испекли яблочную шарлотку для тебя и добавили к яблокам немного корицы и аира. Очень редкая пряность, на вес золота! Знакомый из Турции привёз…
* * *
Жизнь шла своим чередом. Весна завладела городом, апрель подходил к середине, солнечные дни бежали один за другим. Старый дом жил полно, не замечая преклонных лет.
Большая гостиная в пять полукруглых высоких окон, закрытых кисейными занавесками и тяжёлыми плюшевыми шторами светло-горчичного оттенка, была для меня самым уютным местом в доме.
Над мраморной каминной полкой висела копия Сезанна в золочёной раме. Знаменитый красно-жёлтый натюрморт с яблоками, несколько больше музейного оригинала, притягивал взгляд. Я любила рассматривать наивные, словно детские, нечёткие линии, будто бы не прорисованные до конца контуры и тени. Мне в детстве казалось, что картину нарисовал не великий мастер, а ребёнок, и что сама я смогу с лёгкостью нарисовать так же.
Картина была самым ярким пятном в комнате. Рассеянный дневной свет добавлял недостающих оттенков приглушённому, бежевому убранству гостиной.
За бархатными шторами между двух мраморных колонн, подпиравших высокие лепные потолки, журчал фонтанчик. Если сесть на диван в алькове, то из гостиной за занавесом никто тебя не увидит, даже из-за распахнутых настежь дверей в столовую.
Надо признать, стараниями тёти Макоши дом выглядел превосходно. Каждый день в парадной столовой натирали воском большой палисандровый стол, стелили ослепительно-белые, тугие крахмальные скатерти, готовились к встрече друзей. Было видно, что главная в доме – женщина. Тётя не принимала важных решений без дяди Хорса, но он, как настоящий мужчина, доверил управление хозяйством супруге и не вмешивался в её дела. Она руководила буквально всем: от найма прислуги и ремонта крыши до выбора картин и сбора букетов. Поэтому дом хоть и выглядел немного старомодным, но являл характер хозяев в каждом предмете.
Старинные расписные потолки, светлые мягкие обои, плюшевые диваны, натёртые до блеска паркетные полы и радушная хозяйка тётя Макоша притягивали к себе как магнит всякого вошедшего в дом. Невольно хотелось соответствовать этой слегка потрепанной, пыльной, но торжественной красоте и нарядиться, и улыбнуться, и сказать что-нибудь приятное.
Родня принимала меня, как царицу. Ятровки – Желя и Живана, ничего не давали делать, даже кофейную чашку за собой убрать, носились как с писаной торбой. Они развлекали меня, играли и пели любимые песни, заплетали косы, укладывали волосы в высокие вечерние причёски, как куклу одевали в нарядные платья, сурьмили глаза и чернили брови.
– Расскажи то… расскажи сё… – просили они.
Но я предпочитала молчать. Не то чтобы рассказать было не о чем, я просто разучилась. Когда живёшь одна, без друзей, рассказы теряют смысл.
Сёстры ждали от меня правдивых, но чудесных историй о великолепных балах, которые я непременно должна была давать своим землякам-островитянам, о жизни, полной веселья и торжества. Если бы я рассказала им правду, что остров почти необитаем, что, кроме двух десятков учёных и специалистов, существенно старше меня, никого на острове нет – сёстры бы мне не поверили. Врать мне не хотелось, и я отмалчивалась.
Я осознавала, что для своего юного возраста слишком серьёзна, но одиночество – учитель, не знающий пощады. Среди веселья и ликования – я всегда одна. Одиночество мне не в тягость, потому что… Потому что… Впрочем, об этом позже.
В первый же вечер ятровки чуть не поссорились из-за меня. В честь приезда племянницы тётя с дядей готовились к празднику и ждали гостей к ужину. В особых случаях у женщин в семье было заведено наряжаться в русские национальные костюмы. Обычаю бог весть знает сколько лет, поэтому моё вялое возражение встретило мощный отпор.
Желя заявила, что специально к моему приезду сшила распрекрасный летник, украшенный речным жемчугом, что на одни только наручи и нарукавники из органзы и бархата, шитые бисером, ушло месяц работы.
– Мы тебе покажем! Это чудо, а не наряд! Ты не сможешь отказаться! Пойдём скорее на второй этаж, в мастерскую!
Я посмеивалась про себя над наивными родственницами. Уж кого-кого, а меня дорогими шмотками не удивишь.
Но я была не права.
Живана торжествующе улыбнулась и распахнула занавес гардеробной. На высоком манекене переливался всеми оттенками изумрудного сарафан из шёлковой объяри [11].
Ткань мерцала в дневном свете как перламутр.
Я подошла к манекену, не веря своим глазам.
– Откуда у вас эта ткань? Это же объярь! Такую лет двести уже не ткут! – спросила я, изумлённо разглядывая расшитые золотом переливы из муравчатого [12] в драконью зелень [13]. – Всего несколько костюмов в музеях сохранилось!
– Нравится? – заулыбались довольные ятровки. – Ткань Марья достала по случаю. И кроить научила. Сарафанчик-то не простой – косоклинный, старинного кроя: и грудь держит, и талию подчёркивает, и всё, что нужно, прикрывает и открывает.
К сарафану шла тонкая, почти прозрачная, горничная рубаха из белого шёлка, собранная в жемчужные запястья в узких рукавах, богато украшенная по подолу багряной вышивкой.
Таусиный [14] летник из кутни [15], расшитый золотыми нитями в причудливые цветочные узоры, завершал наряд.
Рукава летника, длиной почти до земли, с прорезями на сгибах локтей, были расшиты мелким речным жемчугом, так же, как и высокий бархатный кокошник с ряснами [16] на висках и обнизью [17] на очелье, закрывавшей лоб до бровей. Вуаль спускалась с кокошника до пят. Круглый, пристяжной соболий воротник, застёгнутый на пуговицу с синим
