тайну, пока трахает других женщин и женится на них.
Его заявление — как смертельный удар в сердце.
— Я могу попросить охрану вышвырнуть тебя вон.
Ухмыляясь, он достает из кармана зажигалку и прикуривает сигарету.
— Но тогда тебе придется спуститься туда ко всем этим людям.
Внутренне вздрагиваю. Он поймал меня на слове. Люди — моя слабость. Особенно жители этого города.
Скрестив руки на груди, искоса смотрю на него: — Если ты не уйдешь, я вызову полицию, чтобы она выпроводила тебя с моей территории.
Вот так. Хотела бы посмотреть, как он выкрутится.
Но не уверена, что понимаю выражение его лица.
— Ты здесь живешь?
Улыбка, которой одариваю его, такая же высокомерная, как и он сам: — Хочешь взглянуть на документы?
Однажды Каин сказал, что люди поверят всему, что ты им скормишь, если слова будут звучать достаточно убедительно. Оглядываясь назад, понимаю, что это должно было стать тревожным сигналом.
Он потирает темную щетину на подбородке: — Да, вообще-то, я бы поверил, — внутри все сжимается, когда его взгляд темнеет: — Учитывая, что владелец я.
Мое самодовольное выражение лица исчезает. Дело не столько в словах — хотя и этого достаточно, чтобы мне захотелось обделаться, — сколько в абсолютной одержимости, стоящей за ними. Как будто он готов расчленить и стереть с лица земли любого, кто угрожает забрать то, что принадлежит ему.
Сжимаю гранит с такой силой, что костяшки пальцев белеют. Если раньше мне казалось, что нервничаю, то теперь это ничто по сравнению с тем, что происходит сейчас.
Прикусываю губу, пока не чувствую вкус крови. Слишком боюсь говорить, опасаясь, что скажу что-нибудь, что только усугубит ситуацию.
Если агорафобия — брешь в притворной броне, которая якобы есть, то тревога — моя ахиллесова пята. Живой, дышащий демон, с которым живу изо дня в день, и неважно, насколько сильной стараюсь быть или каким количеством лекарств пытаюсь заглушить — это всегда будет моей слабостью. Корнем почти всех проблем, с которыми сталкиваюсь ежедневно.
В отличие от моей матери, которая была силой, с которой приходилось считаться, оружием в зале суда и вне его, я похожа на неисправный пистолет. Потому что, несмотря на то, что веду себя так, будто могу постоять за себя и принять любой вызов, когда приходит время сражаться, мои пули — эквивалент сахарной ваты. Сладкий сахар, который растворяется в ничто.
Или, как сказал бы Каин, я лаю, но не кусаюсь.
Каин, который сейчас внизу со своей невестой.
Каин, который хотел, чтобы я ему отсосала после того, как ее рот прикасался к нему.
Каин, который обманом заманил сюда, вселив надежду, просто чтобы причинить мне боль.
Каин, который признался в любви только тогда, когда понял, что я достигла предела.
Потому что можно быть привязанным к кому-то очень долго, прежде чем веревка начнет душить тебя.
Говорят, между любовью и ненавистью тонкая грань. Но моя настолько толстая, что чувствую ее вкус.
И на вкус она как никотин и грех.
Все происходит так быстро, что не даю ему времени среагировать... или себе, чтобы подумать о последствиях.
Забираюсь к нему на колени и прижимаюсь губами к его губам.
Если мужчина и удивлен моим нападением, то не подает виду. Он спокоен, как будто ожидал этого.
Как будто знает, что мне это нужно.
Впиваясь ногтями в его плечо, облизываю губы, призывая открыть их для меня. Из него вырывается хриплый звук, и между моих ног разливается жар, когда он открывает рот и кончиком языка проводит по моим губам... прежде чем отстраниться.
Несомненно, он задается вопросом, почему девушка, которую нашел на своем балконе — та, которая утверждала, что живет в его доме, а минуту назад угрожала вызвать полицию, — поцеловала его.
О, Боже. Он, должно быть, считает меня психопаткой.
Смущенная, вытираю рот: — Мне очень жаль. Не знаю, зачем я это сделала, — начинаю слезать с него, но рука ложится на поясницу, удерживая меня на месте.
— Да, ты знаешь.
Качаю головой, но он удерживает мой взгляд, умоляя сказать правду.
Я сделала это, чтобы отомстить Каину.
— Я слишком много выпила.
Он проводит большим пальцем вниз по позвоночнику, расстегивая молнию на платье.
— Иден.
— Я не Иден.
Пальцы, скользящие по позвоночнику, сводит судорога.
— Тогда сними маску.
— Нет.
— Жаль, что ты такая упрямая, — свободной рукой он проводит линию от моей шеи до выпуклости груди. — Хорошие девочки получают вознаграждение.
Я бы рассмеялась, если бы не этот пугающий взгляд, который ясно дает понять, что он разорвет любого на части, кто ему перечит.
Черт, может, мне стоит позволить ему. Каин уже разбил мне сердце... он может закончить работу.
— Хорошие девочки, да? — застенчиво улыбаюсь. — Ты явно ничего обо мне не знаешь.
Потому что хороших девочек не называют городскими шлюхами.
Хорошие девушки не влюбляются в отчимов, а затем не соблазняют, как только их матери исчезают из поля зрения.
И уж точно хорошие девушки не начинают извиваться на коленях у незнакомца, чтобы избежать ответов на вопросы.
— Ты права, не знаю, — он долго смотрит на меня, губы кривятся в лукавой усмешке. — Хотя кое-что все-таки знаю.
Не хочу уступать, но любопытство побеждает: — Например?
С бесстрастным лицом он просовывает пальцы под верхнюю часть платья.
— Знаю, что сегодня твой восемнадцатый день рождения.
— Я же говорила тебе...
— Знаю, что твоя мать Карен Уильямс погибла в автокатастрофе в прошлом году.
— Поздравляю, ты умеешь гуглить.
Пальцы отбивают ритм на моей коже.
— Знаю, что ты считаешь ее смерть благословением.
Ответ застревает в горле. Не могу отрицать или защищать данное утверждение, потому что это правда.
Моя мать не относилась ко мне так, как нормальные матери относятся к своим детям. Я была обузой, и она напоминала об этом каждый божий день.
Она ненавидела меня, потому что я была совсем не похожа на нее. Не выглядела как она. Не вела себя так, как она. И уж точно не была такой умной, как она. Мы были днем и ночью. Полными противоположностями.
Учитывая, что никогда не говорила о моем отце, она, должно быть, ненавидела его, кем бы он ни был, огнем тысячи солнц.
Это то, что заставило ее возненавидеть меня огнем тысячи и одного. Ведь как бы я ни старалась заслужить ее любовь... она так и не появилась.
Особенно после скандала с
