его. Ну застала. Молодой мужик, гормон играет. Девки блядовитые вокруг так и крутятся. А ты клювом щелкаешь, рохля!
— А что мне делать по-твоему? На веревке его держать?
— Да хоть в кандалы закуй! И его самого, и его "закуй", — закричала мама. — Не поможет, если мужик — кобелина. А они все кобели. Так что нам замуж не выходить? Ты мне и думать забудь! — мать гневно взмахнула пучком укропа. — Подумаешь, с сиськами! — она понюхала укроп и пробормотала: — что-то укроп в этом году вялый какой-то. Духа вообще нет.
Я задохнулась от возмущения. Хорошо ей говорить после стольких лет семейной жизни с моим отцом.
— Я бы на тебя посмотрела, как бы ты реагировала, если бы папа такое тебе устроил.
— А он и устроил! — мама понизила голос и обернулась.
Потом встала, выглянула в коридор и плотно закрыла дверь в кухню.
— Не хотела я тебе говорить, доча. Да видно: время пришло. Взрослая ты уже. И сама в такое же дерьмо угодила, — она вдруг бросила укроп на стол и заплакала, закрыв глаза веселеньким кухонным полотенцем в крупных зеленых яблочках.
Несколько минут она молча ревела, а потом решительно вытерла слезы и сказала:
— Вот послушай меня, доча. Расскажу я тебе. Раньше-то ты маленькая была, не поняла бы. А теперь-то че? С сиськами, говоришь? Твой отец тоже в свое время нашел и с сиськами и с жопой. У меня отродясь такой жопы не было. Ты костистой и худенькой фигуркой в меня-то пошла. А папа твой — он же завсегда фигуристах любил, туго налитых. Он тогда водилой на скорой помощи работал. Ой, жизнь страшная была! На дворе лихие 90-е, зарплата копеечная, еще и не платили месяцами. Я тогда на двух работах вкалывала. Тетя Зина, тетка твоя, меня в свою столовку пристроила. А там еда дармовая, тем и кормились. Еще и почту мыла по ночам. Ну, сама понимаешь, на любовь к мужу у меня времени не оставалось. Домой приду — руки с ногами скрючивает. Поясница отламывается. Вроде и молодая была, вот как ты сейчас, а затюканная да замотанная. Да еще и ты кроха, а твой брат еще меньше. Какой уж там секс? А папаша твой всегда по этому делу большой любитель был. Мужики ж они как: что война, что тюрьма, что бардак в стране, а все равно свой стручок пристроить должны. Ну вот и спутался с медсестрой из той больницы, куда скорая людей болезных привозила. Что тебе сказать, доча? Как я плакала! Как ты сейчас.
— А как ты узнала? — всхлипнула я. — Застала их? Как я?
— Да нет. Папаша твой тот еще партизан. Так шифровался, что мне с моей замудоханной жизнью и не догадаться бы, да добрые люди рассказали. Ночь я переплакала и пришла на нее посмотреть, в больницу нашу, единственную в городе. И как раз мой-то к ней тоже пришел. Я за углом стою, едва дыша. И ногтями себе ладони царапаю, чтобы не взвыть. А она в халатике белом по коридору рассекает. А халатик тот прям как влитой на ней сидит. Сиськи под ним пятого размера. И жопа белой тканью туго обтянутая. Как сосиска в целлофане. А мой-то прям как кот на сметану на нее косится. А она с Украины была. Такая гарна дивчина. И вот она ему говорит:
— Ой, шойта схудла я! — и халатик так туда-сюда телепает.
Вроде как похудела она и халатик на нее большой.
— Ты бы мне тортика принес, шоколадного, а то давно не баловал свою кошечку, — и когтями ему по груди шкрябает. Кошечку изображает, корова толстожопая!
А папаша твой вокруг нее вертится, слюна аж на пол капает. И вот улыбается он ей умильно так, что аж рожа трескается, и говорит:
— Так есть же щэ вэлыка срака. Есть же еще большая жопа, значит, по-украински.
А она руками за сиськи свои хватается и говорит ему:
— Та хде там срака? Там уже и той сраки нэма. Оголодувала я без тортиков!
У меня аж скулы свело. Тортика ей! Тогда шоколадных конфет-то и не было. Мы сплошную сою ели. И то я за счастье почитала, если мне удавалось выкроить вам с братом на самые дешевые сладости, типа соевых батончиков. А шоколадный торт стоил, как половина моей зарплаты. А он, значит, от детей отрывает, и вместо конфет вам ей тортики носит. Знаешь, как мне сердце болело? И ничего. И пережила. И до сих пор солю ему огурцы с брусничным листом, чтобы было чем стопарь по вечерам закусывать, будь он неладен! — мать со злостью смахнула зелень со стола. — А если бы тогда психанула и развелась, как бы вас поднимала? Кому я нужна была с двумя довесками?
— Мамочка, дорогая моя, а может, ты бы с другим познакомилась?
— Ой, дура ты у меня еще, — отмахнулась мать. — Это когда ты при мужике, тогда ты и королева. Тогда и остальные мужики под тебя клинья подбивают. У них же порода собачья. Видела, как один пес на столб ногу задерет, и еще пять за ним? Вот есть же другие столбы. Так нет, они все пятеро должны именно на этот один помочиться. А почему? Потому что каждый думает: "если другой там написал, значит, столбик особенный, хороший, место проверенное. Надо и мне туда пристроиться". Так и с бабами. Пока у женщины мужик есть, другие этому мужику завидуют. Мол, если он с ней, значит, стоящая она. И всем нужна. А как одна останешься, так они сразу и задумаются: "А чего это он ее бросил? Значит, порченая". И разбегутся все. Вот только что полно было, а ты оглянешься — ни одного. И тут уже что соли огурцы, что не соли — не поможет ничего. Хоть с брусникой, хоть без нее. Даже если ты внешне Царевна-Лебедь семи пядей во лбу. Даже если одновременно жаришь котлеты и левой ногой элегантно печатаешь докторскую диссертацию по средневековой философии, но при этом у тебя нет мужа и никогда не было, то в глазах других мужиков у тебя на лбу вот такое клеймо, — мама раскинула руки, — и знак: "Стоп! Не приближаться! С ней явно что-то не так!" Так что ты, доча, поплачь, махни граммульку для храбрости, и поезжай к своему Стасику мириться.
— Но мама! — взмолилась я.
— Не мамкай мне! Чтобы все вернула и вышла замуж, как планировали. Месяц у тебя до свадьбы есть, вот и готовься, — она снова понюхала укроп и пробормотала:
— Да
