– Какой из тебя сыщик, если ты не куришь? – Она закатила глаза и со всевозможным драматизмом обиженно спрятала пачку. Потом села.
Некоторое время мы не говорили ни слова; атмосфера легкого антагонизма бесшумно сгущалась. Мы оба знали – тот, кто первым заговорит, проиграл. Она принялась постукивать пальцами по крышке стола. Провалиться мне, если я заговорю первым. Поерзав, я закинул локоть на спинку стула. Эта пакостница скопировала мою позу.
– Слушай, дружок, ну это же… – сказал я наконец.
Она принялась считать, нарочито по-детски загибая пальчики:
– Бронзини, Мозгли, Ллуэллин и Эванс-Башмак.
Я подозрительно уставился на нее:
– Что?
– Уже четыре булавочки, тебе не кажется?
– Ч… что ты такое говоришь?
– О'кей, допускаю, что Эванс официально еще не мертв. Может, полбулавки, но я это говорю исключительно из любезности к тебе. Скоро понадобится целая.
– Эванс-Башмак?
– Уже сейчас, наверно, орудует фомкой – вскрывает райские врата.
– Амба! – сказал я резко.
– Пора святому Петру овчарочку заводить.
Я грохнул кулаком по столу:
– Амба, прекрати! Что ты несешь? Кто остальные двое?
– Они наверняка должны быть у тебя в досье. Полиция держит все под спудом, но ведь ты же частный сыщик, у тебя есть свои источники, правда?
Она взглянула на меня с выражением подавляющего превосходства.
Аберистуит – отличное местечко для знатоков иронии. Самый недозагруженный служащий в городе – Мейри-он, криминальный репортер «Газетт»: рабочих часов в году у него меньше, чем у Деда Мороза. Не потому что нет материала. Событий хватило бы на сверхурочную работу целому отделу, но газету финансируют те же люди, что владеют отелями на побережье, и Призрачным поездом, и полем для гольфа, и разными прочими составляющими туристической инфраструктуры. Почитаешь «Газетт» – и впору подумать, что город населяют тибетские монахи. И вот мы с Мейрионом засели на террасе кафе «Приморский утес», над полем для Безумного гольфа.
– На данный момент у нас трое мертвых школьников, – сказал он, задумчиво посасывая блэкпулский леденец. – Все из одного класса. Бронзини, Ллуэллин и Мозгли; плюс до сих пор не найден Эванс-Башмак.
Явилась официантка, и я заказал ассорти.
– От публики, естественно, все скрывается. И я тебе ничего не говорил.
– И как они умерли?
Он вынул леденец изо рта.
– Мозгли свалился в один из чанов с сычужной закваской на сыроварнях. Бронзини и Ллуэллин – оба получили «цветочки-плевочки».
– С ядом кобры?
– С неким нейротоксином.
Я присвистнул. Старый трюк. Послать пареньку игрушку-брызгалку из лавки розыгрышей, которая плюется водой в глаза, но зарядить ее ядом кобры.
– И кто это мог сделать, есть мысли?
– Трудно сказать. Трое из этих парней были одним мирром мазаны. Ллуэллин, и Бронзини, и Эванс-Башмак – хулиганы. Известно, что к ним не пылали большой любовью банды из Южного Аберистуита – «бдительные» или как их там теперь. А Мозгли – другой коленкор. Вундеркинд. «Кембрийский Моцарт», как его называли. По истории отличник; да практически по всем предметам, за которые брался. Все прошлое лето переписывал прустовскую «В поисках утраченного времени». Рунами.
Я восхищенно вздохнул:
– Ух ты! Я «мама мыла раму» не осилю.
– Обычно Мозгли к таким парням и близко не подходил, если не хотел приключений на свою голову.
– Так значит, у Бронзини и Ллуэллина было полно врагов, а Мозгли и гуся не мог шугануть.
– Почти что. Только и у Мозгли кое-какие враги имелись.
– Неужели?
– Мозгли устроился на леденцовую фабрику – по субботам подрабатывал в исследовательском отделе. И заинтересовался старинной великой леденцовой проблемой – так называемой Теоремой де Куинси.[17]Там все очень сложно, но в общих чертах речь идет о попытках изменять надпись на леденцах, по мере углубления в толщу. То есть сначала написано «Блэкпул», а как полижешь немного, получается какой-нибудь Занзибар. Одна из недостижимых вершин леденцового искусства. И он разрешил загадку. С полпинка. Взял бумагу, ручку, логарифмические таблицы, сел и докумекал. Ну, тут его дирекция назначила главой исследовательской группы, а через неделю – пацан-то, не забывай, школьник, еще экзамены ни разу не сдавал, – через неделю он придумал, как надписи на компьютере набирать. Сэкономил кучу денег фабрике: в тот же день двадцать старых кадров с работы вылетели. Вся фабрика забастовала. Профсоюзы сказали: «Парня долой, или вы ни одного леденца на палочке в этом городе больше не сделаете». Ну и уволили мальчишку. А он им на прощанье подарочек устроил: сорок коробок леденцов с надписью «Аберистуит», а как слизнешь два раза, надпись меняется на «Я в этот леденец нассал».
Если вы пройдетесь на юг мимо Пирса и Оркестровой эстрады, окажетесь на Замковом повороте, где Набережная поворачивает, как на петлях, резко. Тут город приобретает совсем другой характер: открытая, продутая всеми ветрами полоска, бегущая к гавани, пронизана беспросветностью, и жизнь представляется там непрерывной борьбой с несущимися по ветру старыми газетами. Застроена она главным образом меблирашками, сдаваемыми внаем, да жалкими филиальчиками, которые отели, расположенные на главной Набережной, задействуют, когда заполнены под завязку. Из людей здесь можно увидать только пляжных бичей-«кладоискателей» и собаководов в парусящих плащах.
В этом-то аппендиксе, в пабе «Морской сухарь» у Гавани я и встретил мистера Джайлза.
– Утро доброе, мистер Джайлз!
Он ответил мне робким взглядом, словно стыдясь прошлой ночи:
– А, здрассьте. Все в порядке?
– Прекрасно, сами-то как?
– Ох, грех жаловаться, – произнес он стоически. Тоном, от которого у меня разрывалась сердце. Он был мягкий человек, долгие годы пестовал нежные побеги и сеянцы, но по жестокой прихоти судьбы осень жизни ему пришлось коротать служителем в школе Св. Луддита. Кому же на свете и жаловаться, как не ему?
Я поставил ему пинту и спросил о происшествии с Бронзини.
Он отпил большой глоток и начал тихий рассказ, глядя в кружку.
– Несколько недель назад миссис Морган вышла прогуляться со своим песиком Шансом на территорию школы. Вы же знаете, у нас там знак висит «Осторожно, собаки», но ведь не читают же, так? Видишь эти знаки каждый день, читаешь, но как следует не вчитываешься, понимаете, о чем я? Не улавливаешь тонкостей в словах. В общем, она пошла прогуляться со своим Шансом, а песик пропал. Сколько ни искала – нет как нет. Весь день ходила, кричала: «Шансик! Шансик! Шансик!» – а того и след простыл. Тут дело к ночи – пришлось закругляться. Ну, думает, ладно – прибежит. Да не тут-то было. На следующей неделе идет миссис Морган мимо школьных ворот, и тут Бронзини предлагает ей купить меховые перчатки. Сам, говорит, сделал. А она-то и рада поддержать в молодежи ростки предприимчивости и самостоятельности, особенно после всего, что про эту школу понаслушалась. Ну, купила эти перчатки. И сделаны-то на славу, и узорчик приятный, и что-то в нем знакомое – только не очень понятно что. В общем, говорят, пришла миссис Морган домой, бросила перчатки на журнальный столик у камина и пошла чай ставить. А вернулась – смотрит, Сава, мама Шанса, встала у столика, глаз с перчаток не сводит, скулит так жалобно и пол лапой скребет. Жуткое дело.
