точнее, той части моего детства, в которой существовали только папа и я. И именно то обстоятельство, что с приходом Антона в мой дом забот как раз прибавилось, сделало мою жизнь привычной во всех отношениях — оно наполнило её смыслом. В моём понимании жизнь имеет смысл, только если рядом есть человек, о котором ты можешь и хочешь заботиться.
Я отстранила Антона от всяческого рода самообслуживания. Я с усердием следила, чтобы в наших квартирах царили чистота и порядок — ведь они обе служили нам домом. Чтобы в каждой квартире всегда было, из чего приготовить поесть — это давало нам дополнительную степень свободы и позволяло не привязываться к обстоятельствам, а руководствоваться исключительно настроением.
Моя учёба шла как-то сама собой, при этом я являлась примером всему курсу и получала повышенную стипендию. Чтобы Антон мог оставаться доволен своим выбором, чтобы он ни в чём не испытывал неудобства, я готова была не спать и ночами. Но этого не требовалось — я всё успевала в своё время.
В первые дни, даже недели нашей жизни с Антоном я несколько раз ловила себя на том, что нет-нет, да и зашевелится какая-то смутная тревога в моей душе. Я замирала, и словно сканировала пространство — откуда же, из какого угла потянуло вдруг досадным, унылым сквозняком?… А потом понимала, что это моя глубинная память с опаской ждёт момента, когда безмятежному миру и сладостной гармонии придёт конец. И внезапное осознание того, что уже нет мамы, которая может нарушить этот покой, всякий раз делало меня ещё более счастливой.
То ли постоянное присутствие мужчины рядом, то ли естественный процесс взросления заставляли меня всё чаще задумываться над тем, сколько же это может длиться — такое вот дружеское сосуществование.
Я начинала всё чаще испытывать волнение не только рядом с Антоном, а даже при воспоминании о нём. Когда я пыталась снять напряжение проверенным способом, у меня ничего не получалось, мне не хотелось этого делать. Мне хотелось, чтобы это сделал Антон.
Антон же вёл себя со мной безукоризненно по-отцовски. Конечно, мы оставались друзьями — мы говорили и спорили, смеялись и делились новостями, огорчениями и радостями. Мы подолгу болтали ночами, лёжа на одной широкой постели. Как когда-то папа, Антон приобщал меня к неведомому миру — теперь это был мир театра.
* * *
Однажды Дора повела меня на известный — как теперь говорят, культовый — французский фильм. Фильм о любви.
— Я хочу, чтобы у нас вот так же было с Антоном, — сказала я.
— А он больше не говорит тебе о том, что влюблён?
— Нет, ведь он согласился быть мне отцом!
— Дура ты! — в который раз услышала я от подруги. — Антон просто благородный! Думаешь, если он стал тебе отцом, так он мужчиной перестал быть? Соблазни его!
— Это ты дура! Я ни за что не променяю нашу дружбу на какую-то там животную физиологию!
Мы обе были набитыми дурами. Тогда мы представить себе не могли, что самые полноценные любовные отношения могут быть только при глубокой дружбе, а дружба, скреплённая обоюдным физическим удовольствием — это ни с чем не сравнимая по силе и полноте связь.
* * *
После весенней сессии мне предстояло уехать на трёхнедельную практику в Вологодскую область — собирать тамошний фольклор.
Я так не хоронила папу, как расставалась с Антоном. Я выла и ночью, засыпая ещё рядом с ним, и днём, когда он уходил на работу.
— Я умру на другой же день, — говорила я, — я несколько часов и то с трудом без тебя обхожусь.
— Ты будешь звонить мне каждый день, и мы будем разговаривать, сколько захочешь, — говорил он.
— Это, конечно неплохо, но слишком дорого, — хлюпала я.
— Придётся выбирать одно из двух, практичная ты моя! — смеялся Антон.
— Ты ещё смеяться можешь! — я разражалась новым приступом рыданий.
— Я не смеюсь, — говорил он, — я пытаюсь придумать, что с тобой делать, как тебя утешить. Ведь ты не в другую галактику улетаешь, а за каких-то пятьсот вёрст, и не навсегда, а всего на три недели.
— Всего!.. — передразнивала я его. — Это тебе, может, «всего», а мне не «всего»…
— Я вот в армию уходил аж на два года, а это, знаешь ли, семьсот тридцать дней и ночей! Да на другой конец Советского Союза, за семь тысяч километров. — Он сделал паузу и продолжил: — Тут уж, по крайней мере, понятно, почему меня моя девушка не дождалась.
Я умолкла и посмотрела на Антона. До меня дошла истинная причина моих слёз. Но первое, что я ответила на это, было:
— Расскажи!
* * *
Однажды под Новый Год — Антон учился на последнем курсе — в пригородной электричке он познакомился с девушкой и влюбился в неё прямо с первого взгляда. Девушка была маленькая и тоненькая — даже в своей пушистой кроличьей шубке — и казалась хрупкой и беззащитной в толпе рвущихся к дверям пассажиров. Антон помог ей войти в вагон, подсадив на подножку, и поддержал в тот момент, когда какой-то пьяный дядька едва не повалился на неё в тамбуре.
Сидячих мест им не хватило, и Антон, пристроив девушку в углу у входа, загородил её собой от толчеи. Она не была особенно разговорчива, но, видно, из благодарности за заботу, отвечала на вопросы Антона — односложно, но вежливо.
Ехали они около сорока минут. За это время Антон узнал, что девушку зовут Оля, что она живёт в Пушкино, а учится в энергетическом институте на втором курсе.
— Что может быть общего у такой хрупкой девочки с циклопическим планом ГОЭЛРО? — Спросил Антон с улыбкой.
Девушка тоже улыбнулась и сказала, что её профиль — финансы, а не гигантские турбины.
Прощаясь, Антон выпросил у Оли свидание и без особой надежды пришёл в условленный день и час к Музею Изобразительных Искусств имени Пушкина. За пазухой у него приютилась маленькая белая розочка.
Оля пришла вовремя, чем приятно удивила Антона — не тем, что вовремя, а тем, что пришла. Они часа три пробродили по залам музея, делясь друг с другом своими любимыми художниками и впечатлениями от их картин. Потом, проголодавшись, съели в кафетерии поблизости по две порции сосисок, запили их кофе с пончиками и расстались на платформе около Олиной электрички.
Новый Год они встречали не вместе, но вечер первого дня наступившего тысяча девятьсот шестьдесят седьмого провели вдвоём.
* * *
— Надо же, — сказала я, —
