— Нет, — сказал Данглар, сделав маленький глоточек джина, и вид у него при этом был постный.
Адамберг мог не волноваться — его заместитель себя не обидел, налил стакан до краев.
— Нет, — повторил Данглар, — продолжайте.
— Никто ничего не знал ни о его прошлом, ни о семье. Всем было известно одно — когда-то он был судьей. И очень могущественным, сохранившим свое влияние и после отставки. Жанно, один из заводил нашей компании…
— Простите, — перебил озабоченный Данглар, — жаба действительно взрывалась, или это фигура речи?
— Действительно. Раздувалась до размеров небольшой дыни и внезапно лопалась. На чем я остановился, Данглар?
— На Жанно.
— Жанно-хулиган, которым мы все восхищались, перелез через высокую стену, подобрался к дому, прячась за деревьями, и бросил в окно камень. За это его судили в Тарбе и приговорили к шести месяцам в исправительном доме, хотя собаки судьи едва его не разорвали. Одиннадцатилетнего мальчишку. За камень. Так пожелал Фюльжанс. У него были такие связи, что, захоти он, уничтожил бы всех в округе.
— А почему жаба курила?
— Данглар, вы что, не слушаете? Я рассказываю вам историю о дьяволе во плоти, а вы зациклились на этой злосчастной жабе.
— Конечно, я слушаю, комиссар, и все-таки — почему жаба курила?
— Потому что потому. Она сразу начинала затягиваться как безумная. Паф-паф-паф. И — бах!
Адамберг махнул рукой, изобразив полет внутренностей, и Данглар кивнул, как будто узнал нечто значительное, а потом коротко извинился.
— Продолжайте, — попросил он, глотнув джина. — Власть судьи Фюльжанса. Фюльжанс — это его фамилия?
— Да. Оноре Гийом Фюльжанс.
— Странная фамилия — Фюльжанс. От латинского «fulgur» — вспышка, молния. Думаю, она ему идеально подходила.
— Так же полагал кюре. В моей семье верующих не было, но я все время торчал у священника. Во-первых, он угощал меня овечьим сыром и медом, а их так вкусно есть вместе, а кроме того, давал мне смотреть старинные книги в кожаных переплетах. Книги были в основном религиозные, иллюстрированные яркими картинками, красными с золотом. Я копировал их десятками. В деревне больше нечего было копировать.
— Иллюминированные.
— Что?
— Если книги старинные, то они иллюминированные.
— Вот как. А я всегда говорил «иллюстрированные».
— Иллюминированные.
— Ладно, пусть будут иллюминированные.
— В вашей деревне что, жили одни старики?
— В детстве все взрослые кажутся нам старыми.
— Но почему жаба начинала вдыхать дым, когда ей вставляли в рот сигарету? Паф-паф-паф, и — бах!
— Ну не знаю я, Данглар! — закричал Адамберг, воздев руки к небу, и зашипел от боли в раненой руке.
— Вам пора выпить болеутоляющее, — сказал Данглар, взглянув на часы. — Я принесу.
Адамберг кивнул, вытирая мгновенно вспотевший лоб. Проклятый кретин этот Фавр. Данглар ушел на кухню, хлопнули дверцы шкафчика, полилась вода, и он вернулся со стаканом и двумя таблетками. Комиссар заметил, что джина в стакане стало больше — как по волшебству.
— На чем мы остановились? — спросил он.
— На иллюминированных томах старого священника.
— Да. У него были и другие книги, много поэтических сборников с гравюрами. Я копировал, я перерисовывал, читал. В восемнадцать лет я все еще этим занимался. Однажды вечером я сидел за большим деревянным столом — от него пахло прогорклым жиром, — когда это случилось. Отрывок стихотворения застрял в моей голове навсегда, как пуля. Я отложил книгу и около десяти вечера пошел в горы. Я поднялся до Конш-де-Созек.
— Ну да, — буркнул Данглар.
— Простите. Это вершина над деревней. Я сидел там и повторял шепотом строчки, думая, что назавтра забуду прочитанное.
— Что за строчки?
— «…какой небесный жнец // Работал здесь, устал и бросил под конец // Блестящий этот серп на этой звездной ниве?»[2]
— Это Гюго.
— Да? А кто задает этот вопрос?
— Руфь, женщина с обнаженной грудью.
— Руфь? А мне казалось, что это я сам себя спрашиваю.
— Нет, это Руфь. С вами Гюго не был знаком, припоминаете? Это последние строчки стихотворения «Спящий Вооз». Но скажите мне одну вещь. С лягушками тоже получается? Курят, паф-паф-паф — бах? Или только с жабами?
Адамберг устало взглянул на него.
— Простите… — Данглар отхлебнул глоток.
— Я читал вслух эти стихи и получал удовольствие. Год отработал дознавателем в Тарбе и приехал в отпуск на две недели. Был август, похолодало, и я пошел к дому. Я умывался, стараясь не шуметь — нас было девять в двух с половиной комнатах, — когда появился Рафаэль: он был как в бреду, все руки в крови.
— Рафаэль?
— Мой младший брат. Ему было шестнадцать.
Данглар поставил стакан — он был изумлен.
— Брат? Я думал, что у вас пять сестер.
— У меня был брат, Данглар. Мы были почти как близнецы, как два пальца на одной руке. Я потерял его почти тридцать лет назад.
Данглар хранил уважительное молчание.
— Тем вечером он встречался с девушкой у водокачки. Это была не интрижка, а настоящая любовь с первого взгляда. Эта девушка, Лиза, хотела выйти за него замуж, как только они станут совершеннолетними. Что вызывало ужас у моей матери и ярость у семьи Лизы, которая и подумать не могла о том, что их младшая дочь свяжет жизнь с таким оборванцем, как Рафаэль. Отец Лизы был мэром.
Адамберг помолчал, набираясь мужества, чтобы продолжать.
— Рафаэль схватил меня за руку и сказал: «Она умерла, Жан-Батист, она умерла, ее убили». Я зажал ему рот ладонью, потащил его отмываться и вывел из дома. Он плакал. Я начал задавать ему вопросы. Рафаэль, что случилось? Рассказывай, черт возьми! «Я не знаю, — ответил он. — Я был на водокачке, я стоял на коленях, в крови и с шилом в руках, а она была мертва, Жан-Батист, у нее было три дырки в животе». Я умолял его не кричать, не плакать, я не хотел, чтобы остальные услышали. Я спросил: «Откуда взялось шило?» — «Не знаю, оно было у меня в руке». — «Но до этого, Рафаэль, что ты делал до этого?!» — «Я не помню, Жан-Батист, клянусь. Я много выпил с ребятами». — «С чего это?» — «Потому что она залетела. Я был в ужасе. Я не хотел ей зла». — «А раньше, Рафаэль? Что было в промежутке?» — «Я шел через лес, чтобы встретиться с ней, как обычно. Мне было страшно, или я был пьян, вот и бежал, наткнулся на указатель и упал». — «Какой указатель?» — «На Эмериак, он еще покосился после урагана. А потом водокачка, Жан-Батист, и три красные раны, и шило». — «Но ты не помнишь, что было между этими событиями?» — «Ничего, Жан-Батист, ничего. Может, я чокнулся из-за этого падения, или я псих, или чудовище. Я не могу вспомнить, как… ударил ее». Я спросил, где шило. Оказалось, он бросил его там, рядом с телом Лизы. Я взглянул на небо и сказал себе — спасены, потому что собирался дождь. Я приказал Рафаэлю тщательно вымыться, лечь в постель и говорить любому, кто бы ни появился, что он играл в карты во дворике с четверти одиннадцатого вечера. «Играл в экарте с десяти пятнадцати, понял, Рафаэль? Ты выиграл пять раз, а я четыре».
