был деревцами в кадках – преимущественно цитрусовыми – и букетами. Не сравнить с крохотным, но великолепным садом, который учитель разбил близ своего боннского особнячка, и все же зрелище радовало глаз.
В первую же минуту Сальери поразил меня – даже не приветливостью и не роскошной обстановкой, а нашим внезапным сходством. Он тоже был смугл, темноволос, темноглаз и, видимо, терпеть не мог уродливых выкидышей моды: париков и пудры, кружев и золота, яркости всего и вся. Он тяготел к мрачным тканям, серебряным брошам, блеклым лентам и скромным башмакам – а еще у него были длинные, но грубые, совершенно немузыкальные пальцы. Правда, в отличие от меня, он умудрялся выглядеть благородно и элегантно, изысканнее, чем иные расфуфыренные господа.
Поначалу я, едва вывалившийся из почтовой кареты, мятый и раздраженный, сильно сконфузился при виде его прямой осанки и ухоженных волос, убранных в хвост. Впрочем, казалось, ему понравилась моя неопрятность – во всяком случае, он улыбнулся тепло, без тени надменности и даже сам провел меня по комнатам. А когда я, проявляя учтивость, сказал, что много слышал о нем, он вдруг проницательно и лукаво приподнял широкие брови:
– И вас не испугали слухи, что я пожираю молодые дарования, если они, не дай бог, не итальянского происхождения, и у меня опасно становиться на дороге?
Подобное я правда слышал в свете. Впрочем, меня это не смущало: я знал, что чем незауряднее личность, тем больше грязи на подол ее плаща несут завистники. Сальери был воплощением слова «незаурядность»; я легко представлял, сколь часто осуждают одну только его одежду или прическу и какими глазами на него уставилась бы провинциальная знать. А зная, как гремит его музыка, затмевая даже произведения Моцарта… наверное, не без труда он научился говорить столь самоиронично.
– Возможно, те неитальянские дарования были недостаточно даровиты? – уточнил я. – Так вот, я не из таких. Меня вам не съесть, подавитесь.
С ним, притом что он был старше на двадцать лет и выглядел так породисто, почему-то удивительно просто, нестыдно оказалось быть прямым, даже наглым. Когда он засмеялся, одобрительно качая головой, а потом комедийно щелкнул зубами, я уверился в своей к нему симпатии, спонтанной и обескураживающей. Тем не менее, понимая, что у любой шутки должна быть мера, я прибавил:
– К тому же чаще я слышал, что вы цените и уважаете талантливых людей, откуда бы родом они ни были; многие ищут вашей благосклонности. Я не ищу, но надеюсь, вы все же поможете мне в моей небольшой… – Я запнулся.
– Мечте. – Сальери вздохнул, и его чуть хищное лицо приняло задумчивое, мягкое выражение. – Что ж, ученичество у Моцарта тянет на это слово.
Почему-то меня обрадовало то, что он тоже так считает.
Разговор мы возобновили за кофе, точнее, кофе пил он, а я от волнения не мог притронуться ни к чашке, ни к изобильным сладостям, в которых, как я позже узнал, Сальери видел единственную, помимо музыки, природы и чтения, страсть. Нежные марципаны с цельным миндалем в сердцевинах, корзиночки с кремом и ягодными украшениями, лавандовые эклеры, сливочные суфле, засахаренные цветы… подобных невероятностей я сроду не пробовал. Во мне, конечно, заговорил старший брат, желающий набить всем этим карманы для младших, но только он. О том, чтобы что-то съесть, не было и речи, меня подташнивало сильнее с каждой минутой.
– Не волнуйтесь. – Сальери точно прочел мои мысли. – Ничего дурного в любом случае не будет. Судя по тому, что я знаю от Готлиба, вы способный юноша…
– Какой он? – выпалил я, грубо перебив его, разозлившись на себя, но даже не успел извиниться: к этому отнеслись с пониманием.
– Он… сложный человек, – отозвался Сальери, медленно отставляя чашку. – Лучше вам это понимать на пороге.
– Вы долго знакомы? – Мне очень хотелось услышать о Моцарте хоть от кого-то, кто знает его вживую, но при этом не разглядывает свысока, как свойственно особам королевской крови. – Вы действительно друзья?.. – Я осекся. – Нет, я верю, просто…
– Просто говорят, что в музыкальном мире засилье итальянцев, а немцы бедствуют, и потому все на ножах? – Сальери пожал плечами. – Все сложнее. И да, мы друзья. У нас бывали разные периоды, но… – его голос потеплел, – боюсь, до ваших краев многое доходит с опозданием, даже сплетни. В столичном репертуаре сейчас сравнительный мир, между нами – и подавно, а вот у самого герра Моцарта…
Он запнулся и впервые отвел погрустневший взгляд; в уголках рта собрались морщинки. Я понял: речь зашла о чем-то личном.
– У него тоже… бывают разные периоды, – тихо и довольно неуклюже закончил он. – В том числе те, в которые с ним тяжеловато, и я не предскажу вам, какой вы застанете. Но… – он опять улыбнулся, – даже в такие дни он, в отличие от меня, не пожирает дарования. Идемте? Сегодня он обещал дать себя поймать.
Мы засмеялись. Мне стало немного легче, и путь через помпезные каменные кварталы пролетел быстро. Не скажу, что город впечатлил меня и тем более очаровал, но он выглядел интересно, масштабно и непривычно. Разве что слишком геометричный; сложно было представить здесь укромный тупичок или загадочную лавчонку в проулке. Все и все старались быть на виду, погромче шуметь и поярче блистать. Касалось это что окон, что клумб, что брусчатки и лошадиных копыт. Огромный собор Святого Штефана, цветом напоминающий топленое молоко, а резьбой – шкатулки слоновой кости, капризно требовал, нависая над прочими постройками: «Любуйтесь мной, восхищайтесь мной». Даже доходные дома – а они здесь были высокими, порой в пять-семь этажей – напоминали на его фоне привставших на носки пажей. Я простоял перед собором с полминуты, вглядываясь в крылатые изваяния, стерегущие входы. Одна из угловых фигур, дивный ангел с отрешенным ликом, смутно напомнила мне тебя, но, конечно же, то было наваждение. Отвернувшись, я скорее побежал за провожатым. Арка, куда он звал меня, не бросалась в глаза, и я понимал: буду разевать рот – точно заблужусь.
Уже у дома, перед обитателем которого я трепетал, Сальери сказал:
– Просто не пытайтесь показаться лучше, чем вы есть, или еще хоть как-то слукавить. И не робейте. Он этого не любит.
И он ободряюще сжал мое плечо. Отец не делал так даже перед самыми важными концертами, чаще подпихивал меня в спину со строгим шипяще-рычащиим «С-стар-райся!». Защемило сердце, но я себя одернул, стиснул зубы. Я ждал решения судьбы и не знал, что она в очередной раз собралась надо мной посмеяться.
Нас встретила маленькая женщина с великолепным узлом черных блестящих волос. Констанц Моцарт не поражала красотой, но
