отрицала. – Мне духу не хватит! Какая революция – я Женералям слова поперек не скажу. И я остаюсь.
Последнюю фразу она произнесла мрачно, без тени былого сияния. Оливье еще раз коротко поцеловал ее плечо, встал и направился к окну.
– Мы уезжаем завтра после обеда. Если передумаешь, я буду ждать.
– Я не поеду, – повторила Тина. – Но ты останься.
– В смысле? Я не останусь с Женералями!
Он воскликнул так возмущенно, что она заливисто рассмеялась.
– Было бы забавно! Но я имела в виду, останься на ночь.
Оливье смутился своей недогадливости и, тоже улыбнувшись, посмотрел на нее исподлобья. Тина встала с кровати, подошла к нему и обняла, прокравшись пальцами в черные кудри.
– Если отец тебя не накажет, конечно, – сказала она.
– Накажет, но завтра. Сегодня мы вряд ли встретимся, – ответил Оливье и поцеловался второй раз в жизни.
Цирк оставил Шевальон в глуши порядка и едкого спокойствия, больше похожего на банальную скуку.
Северо-западные земли Эскалота были пропитаны древней верностью и изобилием прочих дворянских привычек. Однако чем ближе к столице, к промышленным большим городам, тем больше вскипали волнения. И однажды цирк прибыл к истлевшей земле: под колесами хрустели и вспыхивали угольки выжженного поля, пепел залетал в форточку и оставлял черные штрихи, словно счет загубленных жизней. Оливье выскочил на улицу и пошел рядом с волочащимся фургоном. Он стал свидетелем обнаженных конструкций развороченной сцены: глаголи вдоль дороги и виселицы на площадях, не прикрытые никаким занавесом, кроме тумана. Безликие повешенные марионетки с мешками на головах вяло пританцовывают, водимые ветром. Трагический акт гражданской войны, гастролирующей по стране. И единственные сорванные аплодисменты – хлопки вороньих крыльев. Вздернутые носы ружей то и дело подгоняли уставших статистов: налево расстрельные командиры, направо рядовые висельники.
– Оливье, живо внутрь! – рявкнул мастер Барте.
Оливье, напуганный увиденным пейзажем, подчинился.
– Что здесь было?
– Резня, – коротко ответил мастер и задернул шторку на окне.
– Это Мытарь? Это он сделал?
– Да, он. – Мастер Барте всем видом выражал неудовольствие от разговора.
– Кто эти люди? А если бы мы раньше приехали? – спросил Оливье, ныряя под шторку.
– И думать не хочу! – одернул его мастер. – Едем прямиком в Эскалот, в столицу. Пока в окрестностях не до веселья.
Столица громыхала трамваями, повозками, каретами и машинами, обволакивала газами, парами и осенним смогом. В столице мастер всегда устраивал артистов в гостинице. У цирка была расписана вся следующая неделя, поэтому Оливье возился с марионетками денно и нощно. Мастер Барте организовал новому кукольному театру официальный дебют в Малом зале – это лучшее, на что мог бы рассчитывать начинающий режиссер.
– Я дарю тебе ту возможность, которой у меня в твои годы и близко быть не могло. Используй ее с умом: никаких либеральных высказываний, никаких сомнительных идей, никаких призывов, тем более. В дни гражданской войны цензура сурова, не давай повода возможным завистникам и конкурентам заткнуть тебя.
– Спасибо, – коротко ответил Оливье.
– Я рассчитываю на тебя, – мастер Барте проницательно посмотрел на сына, а потом закрыл за собой дверь.
Оливье быстро учился работе с театром, но рук не хватало. Он не мог оживить хор, поэтому попросил Ле Гри и Юрбена помочь ему. К сожалению, Барте запретил ему раскрывать секрет своего мастерства посторонним, и он не мог набрать актеров в труппу. Оли вместе с Живаго доработал сюжет прогремевшей в Шевальоне пьесы и назвал ее «Волчий сонм».
Либретто гласило: «Юная Либертина живет в семье распутного отца Женераля и мачехи Фанфатины и совсем не знает родительской любви и заботы. На празднике она встречает Орсиньо и влюбляется в него. Орсиньо – революционер, и он борется с такими, как Женераль. Вместе с друзьями он постоянно нарушает планы Женераля и собирает сторонников. Фанфатина узнает о чувствах падчерицы и все рассказывает Женералю. В гневе он отрекается от дочери и выносит ей приговор в деле о пособничестве повстанцам, отправляя на гильотину. Но Орсиньо прибывает вовремя на площадь, спасает любимую, поднимает народ и свергает свору Женераля. Справедливость и любовь торжествуют!» Конечно, это было закрытое либретто, о котором знали только Оливье и его маленькие артисты. Впрочем, Ле Гри мог предвидеть то, что случится в день премьеры, а Юрбен мог бы и догадаться по строчкам, которые пел хор, что Оливье набедокурит:
– Вьется песня вдоль дороги.
Вдоль дороги, вдоль дороги
Поразвесили людей, хо-хэй!
Засветло кричит петух,
Торопите повитух,
Нужно новых нарожать,
Поднатужься, наша мать!
Ха-ха-ха, принесите петуха:
Для господ пирушка,
Для скотины смерть!
Будет моя пушка
В лица им смотреть!
– тем не менее лихо запевали старики по просьбе Оли. Эти двое отчего-то поддерживали его юношеский запал и своеобразный бунт против отеческой цензуры. Поэтому, когда во втором акте Либертина прямо на площади сорвала с себя алое платье, которое Фанфатина велела ей надеть в знак падения ее матери, и вскинула разорванный подол над головой, как знамя, мастер Барте разочарованно покачал головой и ушел из-за кулис. А когда Орсиньо выдернул возлюбленную из-под гильотины в последний момент, и острое лезвие обрубило их нити, но жизнь не покинула влюбленных – напротив, они пустились в пляс, ничем, кроме чувств, не связанные, – все зрители поднялись со своих мест. Одни вскочили, чтобы освистать и немедленно покинуть зал, но большинство рукоплескали, кричали «Браво!», «Я люблю тебя, Орсиньо!» и «Ты прекрасна, Либертина!» Когда Оливье вышел на поклон, в него полетели цветы из лент в оттенках революционного триколора – красных, желтых и фиолетовых. Маленькая революция в искусстве – его фокусы с самостоятельными марионетками – была созвучна с настроениями в городе. Аплодисменты не стихали около десяти минут. Но министр культуры, несколько почтенных джентльменов и мастер Барте уже покинули зал и оставили Оливье с его благодарной публикой.
Вечером в номере они не разговаривали, но было заметно – мастер жалеет, что не поселил сына отдельно. Оливье сдался:
– Скажи что-нибудь! Отругай, пожури, укажи, что исправить! Все лучше, чем дуться!
Мастер Барте демонстративно складывал новую кукольную одежду и плямкал, попивая вечернюю порцию кофе.
– Пожалуйста! Ты мне очень нужен, но я не буду извиняться, – уже тише попросил Оливье.
Смирение повернуло к нему отца. Мастер Барте сказал:
– Ты слишком взрослый для своих лет и всего, что делаешь.
Оливье вникал, всем видом изображая заинтересованность, и тогда Барте продолжил:
– Ты взял такой темп, что стремглав сгоришь. Жить нужно постепенно, а не выкладываться, сгорая, неважно, на сцене, на баррикадах, куда тебя еще дальше занесет…
