Нельзя. Я не только твой отец, я твой мастер. Учителей положено слушать. А я тебе разъяснил, что можно, а что нельзя.
– «Нельзя» говорят цензоры, – пробурчал под нос Оли.
– А «все можно» – дураки, – парировал отец. – У всего есть границы. Есть такие рубежи, где заканчивается земная любовь и начинается искусство. И есть такие, где искусство заканчивается, и начинается политика.
– Хочешь сказать, между любовью и политикой стоит искусство? – Оливье говорил, разглядывая кукол, еще не рожденных, но уже имеющих свои черты – отдельно волосы, отдельно торс, отдельно недорисованное лицо.
– Ты ничего не понял, – подбоченился мастер. – Здравый смысл – вот что определяет все в этом мире. Ты что садился писать? Пьесу или манифест? Не знаешь, да? А надо было знать, когда только брался за работу!
Оливье принялся расчесывать прядь волос, подготовленную для парика.
– Я плохо ее сделал – свою работу?
– Да, – беспощадно ответил мастер.
– Я написал плохую пьесу?
– Ты написал хороший манифест.
– Но мне рукоплескали! – Оливье обернулся к отцу, и тут же получил от него легкий подзатыльник.
– Возгордись мне еще! Рукоплескали не драматургу, а крикуну. Вот и все.
Оливье даже не обиделся на отцовский жест. Он вернулся к локону. Он различил крашеную шерсть горной козы.
– Мне чего-то не хватало… Я это понял. Чего? – Он упорно добивался мастерского разбора, и Барте откликнулся.
– Правды тебе не хватало. Однобокие популистские высказывания – это прошлый век. Если хочешь прослыть поэтом, а не пропагандистом, добавь искренности, жизни, многогранности… люди не плоские. Мы сомневаемся, мы ошибаемся, мы иногда боимся. Мы можем поменять сторону, сбежать, а потом, замученные совестью, вернуться.
– Я понял, – кивнул Оли. – Мне потребуется Сола.
– Думать забудь! – воспротивился мастер. – Не отдам! Не позволю опошлить ее истинный образ. Докажи мне, что достоин Солы. Она – наша жемчужина! Она списана с лучшей женщины в мире! Не дам Солу!
– Кому из нас тринадцать? – язвительно спросил Оли, и отец сбил его улыбку новым плоским шлепком, нисколько не болезненным, но обидным.
– Не смей относиться к марионеткам как к игрушкам!
– Я сам ее спрошу, – заупрямился Оли.
– А вот и спроси! Спроси, – махнул мастер Барте. – Она сама тебе откажет. У нее безупречный вкус, она не участвует в фарсах!
Оливье спросил, и она отказалась, всем видом выражая, что действительно не участвует в фарсах, но таковыми она считала вовсе не творчество Оливье, а их споры с отцом. Уверившись в своей правоте и поддержке любимицы, мастер Барте нагрузил мальчика задачами и почти закрыл в номере, вместо ключей использовав беспросветный список дел.
Потому Оливье вышел на улицу спустя четыре дня, когда мастер Барте принес записку от ректора, дозволяющую вольно посещать курс режиссуры уличного театра и цирка. В Эскалотском институте Оливье бывал впервые. Он заблудился и почти опоздал на лекцию. По коридору пронеслась толпа, шумная и сильная волна молодых людей вторглась в стены ученой обители и с плеском влетела в одну из переполненных аудиторий. Весы ответственности Оли покачнулись в сторону очередного ослушания, и он поддался всплеску, нырнув в поток вместе с прочими ребятами. Они никак не могли угомониться, недовольные преподаватели прогнали их внутрь и захлопнули двери.
– Что здесь происходит? – спросил Оливье у одного из юношей, стоящего по соседству.
– Дебаты! – он указал вниз на кафедру, у которой стояли двое мужчин: один едва ли средних лет, в военной форме, второй – постарше, в твидовом пиджаке, но с блестящим значком из нескольких сфер на лацкане. – Пальер с агнологом будут дискутировать на тему гражданской войны.
Свободных мест не было, студенты и вольные слушатели сидели на ступенях, партах, стояли плотными рядами вдоль пачкающихся побелкой стен. Ведущий дебатов – неприметный профессор – потребовал тишины. Дебаты начались, Оливье силился расслышать речь оппонентов, но возня и переговоры вокруг мешали. Кто-то похлопал его по плечу.
– Ты новенький? – спросил курносый парнишка, примерно его ровесник, со звонким высоким голосом.
От неожиданности Оливье ткнул в себя пальцем, переспрашивая. Он совсем не ожидал, что будет чем-то выделяться в разноперой стае институтских птиц.
– Я? Я – да. А вы здесь всех знаете? – он еще раз огляделся, чтобы удостовериться, что не смотрится, как пестрый попугай, в своей богемной одежде.
– Нет, но тебя знаю, – подмигнул парень. – И давай на «ты»? Ты же тот кукольник? Мы думали, ты старше.
– Кукловод, – поправил Оливье, наклонившись к уху парня, и почувствовал, что от того пахнет странно – выпечкой, персиками и чем-то еще съестным. – Кукольник мой отец, он изготавливает марионеток, а я вожу. Неважно… Оливье, – он протянул руку, и новый знакомец ее пожал. – А вы?
– Мы на «ты».
– Ты сказал: «Мы думали, ты старше»…
– А! – парень обернулся, махнул рукой троице за спиной. – Жорж, Гурт, да много кто у нас в кружке. Меня зовут Сольда.
– Так вы – девушка? – искренне удивился Оливье, оглядывая ее короткие волосы. – В смысле, ты.
– Да пошел ты, – оскорбилась она.
– Прости, я правда не понял, – он приложил руку к груди, выразив искренние извинения.
– Прощен, – усмехнулась она, а потом резко развернулась.
Троица за ее спиной взобралась на парты, за ними растянули непонятно как пронесенную желтую ткань с надписями, но Оливье их не прочел – слишком много рук и голов мельтешило между ним и растяжкой. Сольда тоже запрыгнула на стул, выпрямилась во весь рост и прокричала:
– Сам воюй за короля! Мы не солдаты!
Ее спонтанную кричалку подхватили остальные студенты. Оливье взглянул на участников дебатов. Пальер стоял, сцепив руки в замок за спиной, угрюмо наблюдая за аудиторией. Под его тяжелым орлиным взглядом некоторые даже стихали. Однако активисты продолжали скандировать, и агнолог не скрывал удовольствия от того, что оппонента прервали так эпатажно и беспардонно. Пальер поднял руку, призывая к порядку, и некоторые из студентов умолкли. Он повысил голос и заявил:
– Я никого из вас не зову воевать. Я объяснил, почему это делаем мы. Если вы принесете пользу в тылу своими знаниями, то это не меньший вклад.
– Я не лекарство, пальер, чтобы быть полезной! – громко отозвалась Сольда.
Гвалт вновь заполонил и без того жаркую аудиторию. Однако кто-то из первых рядов завопил:
– А ты чего скалишься, агнолог? Ты не лучше! Наука – не товар!
Теперь студенты скандировали его последнюю фразу. Оливье подумалось, что управлять таким хором было бы проще простого, но сам он не поддавался общей вовлеченности в протест. На кафедру полетели скомканные бумаги: агнолог силился уворачиваться и отпрыгивать от снарядов, а пальер скучающе наблюдал за бунтарями, как за капризными детьми. Один бумажный комок все
