— А ты что опять в рванье, как бродяга?
— Зря вы так, господин, — обиделся Фролли, поглаживая облезлую полу. — Хорошая шуба, удобная. А та, новая, больно велика, не повернуться в ней. И дышать тяжко…
Рауд помнил Фролли Фокеля седым, морщинистым, но с цепким умом, в котором умещались все хозяйственные цифры. "Это не человек, а гроссбух", — любил шутить отец.
— Вы бы пожили еще, господин, — ворчал старик, болезненно щуря глаза и шмыгая носом. — А то наезжаете, как в гости. Опять же, завтра снег, сами говорили.
— Снега я не боюсь.
— Не боитесь… Понятно, что не боитесь. А все равно — куда спешить? Кто вас там ждет…
— Ты знаешь кто, — проронил Рауд.
— Ох! Конечно… Тогда — конечно.
Старик закивал так истово, что шапка-треух съехала ему на лоб, и голова, видно, закружилась — бедняга чуть не упал. Пришлось поддержать.
— Раз зовет, надо ехать, — бормотал Фролли. — Понял, что не прав был, нужны вы ему, без вас никак. Теперь все образуется, все будет, как раньше. Глядишь, и госпожа вернется, и молодой господин…
Рауд промолчал.
Он бы с радостью остался в Даниш-хузе еще на неделю. Но выезжать следовало завтра — иначе не успеет перехватить принцессу в Лейре.
— Папа!
Вильда, статная, красивая еще женщина, подошла скорым шагом и сунула Фролли трость.
— Простите, господин, — она коротко поклонилась Рауду. — Папа, идем.
Муж и старшие дети Вильды служили при усадьбе, сама она числилась в доме кастеляншей, но давно управляла всем поместьем вместо отца, и Рауд платил ей, как должно. Даниш-хуз невелик, удален от столицы, дела здесь решались по-семейному.
— На перекладных поедете, господин? — Фролли не дал себя увести. — Послать на станцию, чтобы вам придержали хороших лошадей?
Старый управляющий искренне верил, что до сих пор распоряжается в Даниш-хузе.
— Не нужно. Поеду по зимнику, на своих. Иначе придется расчищать дорогу всей компании.
Рауд поморщился, давая понять, что разговор ему неприятен.
Но старик не отставал:
— Так, может, мамок запрячь?
— Зачем? У меня один сундук.
— Негоже это, — Фролли сокрушенно вздохнул. — Отец ваш, бывало, по зимнему времени одних шуб с собой возил не меньше дюжины. Не от холода, само собой… для поддержания реноме!
Рауду это надоело. Он взглянул на Вильду, и та твердо взяла отца под руку.
— Папа, ты не поможешь мне со счетами? Не могу разобраться…
Рауд отвернулся и зашагал по главной аллее. Перед ним вилась легкая поземка, разметая с дорожки заносы. Потом дорожка кончилась, и снег, сминаясь, утаптываясь сам собой, вкусно захрустел под подошвами. Студеный воздух был сладок, как ключевая вода.
Деревья подступили со всех сторон, и сад сделался похож на лес. Рауд улыбнулся двум нахохленным снегирям на ветке. Пух на розовых грудках затрепетал от теплого ветерка. Птицы вытянули шейки, глядя на человека черными бусинками глаз, и уселись вольготнее.
Когда однажды в детстве он сказал приятелю из деревни, что снег теплый, тот посмотрел на него будто на сумасшедшего.
Захотелось, как тогда, упасть лицом в сугроб и вбирать в себя пушистую свежесть до тех пор, пока кровь не загудит от избытка силы и не почудится, что он летит над землей, оседлав вьюгу…
При всей красоте и роскоши Фрост-локи, именно здесь, в Даниш-хузе, Рауд был по-настоящему дома.
Он выкарабкался из снежных перин, взмахом руки очистил одежду и рассмеялся. Казалось, во рту тает мятный леденец. Мороз пощипывал за нос, за кончики ушей, робко щекотал под распахнутым полушубком, словно не веря: можно? Правда?
Давай, мысленно подбодрил его Рауд. Он затем и пришел сюда в последний день перед отъездом, чтобы почувствовать себя живым — а живые зимой мерзнут…
Но не только за этим.
Деревья расступились, открыв белое поле, по окружности которого торчали из сугробов верхушки увядших камышей. Раньше пруд всегда стоял расчищенным, а лед на нем, гладкий, как зеркало, служил катком.
В Даниш-хузе не было часовни. Но именно тут двадцать лет назад богиня впервые заговорила с Раудом. С тех пор это место стало его личным святилищем.
Он вышел на середину пруда — и позвал ее по имени.
А потом долго стоял, слушая звонкую морозную тишину.
Богиня не ответила.
* * *
Сколько на свете странных зданий, созданных древней магией — а более странного, чем наш храм Свена и Свяны, по-моему, нет. Ни колонн у него, ни куполов, ни барельефов, ни портиков с арками. Даже углов, и тех храму богов любви и брака не досталось.
Среди снегов и голых деревьев громоздилась исполинская розово-золотая жемчужина в форме боба. Поэты уверяют, что это форма сердца. Но как говорила моя гимназическая учительница ботаники: боб, он и есть боб.
Однако боб этот был чудесным. Его перламутровая шкурка, в живописных наплывах и морщинах, не выцветала, на ней не оседала пыль, не задерживался снег, не оставалось царапин и сколов. Надписи и рисунки к ней не липли — как и то, что роняют птички с небес.
Окон и дверей у храма тоже не имелось. Вернее, они оставались невидимыми до тех пор, пока их не отворят.
Сейчас на внутреннем изгибе боба зиял проем, в который могли свободно проехать три кареты в ряд. У проема толпился народ, приплясывал от нетерпения жених в распахнутой собачьей шубе.
Звеня бубенцами, подкатила тройка — гривы и хвосты коней заплетены лентами, санный возок обтянут кумачом. Из возка вынули невесту и под руки повели к храму. Лицо ей закрывала вуаль с золотом шитьем, из-под лисьей шубы хвостом тянулся по снегу длинный багряный шлейф. Лепестки роз падали под сафьяновые сапожки, будто капли крови.
Поднялся радостный гвалт, народ повалил в храм. Я соскочила с березы и под прикрытием толпы шмыгнула внутрь, стараясь не попасть гостям под ноги, а служителям храма — на глаза.
За проемом начинался огромный зал, тоже перламутровый, но не розовый, а льдисто-бледный, в молочных переливах. Текучие очертания стен и потолка напоминали своды карстовой пещеры, откуда на нитях-паутинках свисали кусочки цветного стекла. Свет, наполняющий воздух, заставлял их вспыхивать и переливаться.
Я юркнула в нишу у входа и спряталась за статуей Свяны в алом уборе невесты.
Подглядывать за церемонией охоты не было.
Будто я свадеб не видела!
С закрытыми глазами могу рассказать, что там происходит.
Слева стоят полукругом семь статуй Свяны, справа — семь статуй Свена. У дальней стены высится глыба хрусталя — алтарь, перед алтарем — обручальный Лабиринт, намеченный дорожками из красного янтаря.
