знаю, что его нет, но все может быть. Если один из нас сможет встретиться с ним и выговорить право на визит, как знать? Даже приговоренные в коридоре смерти еще имеют право на визит супруга или супруги. Я так хотел бы обнять тебя в самый последний раз, ощутить твою мокрую кожу, прижаться губами к шее и слизать с нее соль…
Я перечитывал эту главу, и ужасная мысль, ужасная и глупая, вдруг шевельнулась у меня в голове. Если Бог есть, как они утверждают, и если я могу к нему обратиться, поговорить с ним о тебе, родная, — а о чем же еще мне с ним говорить? — и если ты тоже можешь поговорить с ним обо мне, как я о тебе, ты можешь, мы можем попросить его о милости, я — увидеть тебя снова, здесь, в Ле-Мулло, где ты любила бывать, а ты — позволить тебе прийти ко мне в Ле-Мулло или куда угодно…
Постой! Постой! Дай мне закончить! Нет, конечно, солнце еще не напекло мне башку до такой степени, чтобы я поверил, что ты можешь физически прийти ко мне сюда, но, если Бог действительно есть, если он, как утверждают, всемогущ, возможно, он сможет помочь тебе осуществить метемпсихоз. Может быть, насколько я тебя знаю, ты уже все выяснила, договорилась с Господом и получила разрешение прийти ко мне в том или ином виде. Возможно, ты превратилась в муху? Нет? Да? В муху? Ты пришла в наш дом и аккуратно присела, как умела ты одна, присела, говорю я, своими мушиными лапками на мою правую руку. А я, по незнанию, по своему конформизму, прогнал тебя взмахом вчерашней «Монд». Позор, позор, позор и проклятие!
И все же на миг я и вправду поверил, что эта одинокая муха была одной из твоих тайных посланниц. Я не мог и помыслить — а кто бы мог? — не мог помыслить, что это ты, ты сама проделала этот путь с помощью Господа. Однако я знаю, что ты никогда не верила, ни в него, ни во что другое, и именно поэтому Господь тебе помог, он всегда помогает тем, кто в него не верит, просто из кожи вон лезет, чтобы прийти им на помощь. Это называют «связи с общественностью». Спасибо, Господи! Что ни говори, было ошибкой прогнать тебя взмахом «Монд». Скажи ему это, повтори ему это. Люди на земле отгоняют мух. Даже не зная почему. Это по-человечески, вот и все. Объясни это Господу, пусть забудет об этом инциденте. Объясни Господу, что я прогнал тебя по глупости, по своему конформизму, а не по злобе.
Низко поклонись ему от меня, но не переусердствуй. Не забывай, что ты в него не веришь, и я верю не больше, но, увы, мы оба, я и ты, в таком положении, что нам только Господа еще не хватало. Как бы то ни было, вернись, вернись, в Париж, сюда, в Кабур, все равно куда, все равно когда, все равно по чьей воле, я не прогоню больше ни одну мошку, ни одну букашку. Вернись, вернись, пусть даже чтобы сказать мне, что ненавидишь меня за то, что я не ушел с тобой, пластикового мешка на голову было бы достаточно, знаю, знаю, по доброте своей ты говоришь, что пластиковые мешки стали так редки, неважно, ведь я отпустил тебя одну и отныне остался один. Навсегда.
Париж — Хиросима
В Париже.
Между Аркашоном и Кабуром, в конце июля — начале августа, я дал себе четыре дня отпуска от каникул, у нас дома, в Париже.
Поздно вечером я включил телевизор и попал на документалку, как говорили в старину, о Хиросиме и Нагасаки. Я приник к экрану, завороженный картинами этих двух городов, исчезнувших с лица земли в мгновение ока. В ходе интервью старика — моих лет, выжившего сироты из Хиросимы — появляется цветное фото: его мать, ослепительная, грациозная, блистающая красотой и сияющая улыбкой, полная чувственности, силы и аппетита к жизни.
И я сразу вижу тебя, вижу тебя, да-да, именно тебя я вижу сквозь образ этой молодой матери из Хиросимы семидесятичетырехлетней давности, а то и больше, которая возникла на экране, чтобы тотчас исчезнуть. Я жду. Я надеюсь, что она вернется. Ее сын, маленький мальчик, ставший седым старцем, продолжает свой рассказ, глотая слезы, подавляя рыдания. Вновь на очень короткий миг появляется его мама. Она здесь, кажется, будто она ему улыбается, удивляясь, что видит его таким старым, таким грустным. И снова меня поражает очевидность. Вы похожи! Вы похожи! Та же красота без прикрас, открытая всем и вся, единственно, чтобы услаждать взоры и согревать сердца.
Ты часто говорила мне, что, когда встречаешь человека, который — редчайший случай — не смотрит на тебя с улыбкой, он кажется тебе странным, даже ненормальным, во всяком случае, депрессивным. И еще ты говорила, что вы, Красавицы, встречаясь, обмениваетесь взглядами и улыбками. Красавицы, говорила ты, любят полюбоваться Красавицами. Ты никогда не заглядывалась на красивых мужчин, что, по зрелом размышлении, меня устраивало, но на красивых женщин смотрела и указывала мне на самых красивых — мне, ничегошеньки не видевшему и не разбиравшемуся ни в какой красоте, кроме твоей.
Красавицы улыбаются друг другу, говорила ты. Молодые Красавицы улыбаются старым Красавицам, а старые Красавицы тоже улыбаются, им нравятся молодые Красавицы, что проходят и их превосходят.
Наверняка вы улыбнулись бы друг другу, встретившись где-нибудь между Хиросимой и Парижем, 1945-м и 2019-м. Да, вы с ней так же дарили себя взорам и жизни, так же были счастливы быть в этом мире, так же радостны, так же спокойны, так же довольны, что вас видят. Сходство не в чертах, одна — решительно японка, другая — ты, родная, — чистокровная француженка из еврейской Варшавы. Нет, ваша красота, душевная красота, исходящая от ваших улыбок, объединила вас сегодня вечером в моих глазах, посредством телевизора и моей слабеющей памяти. Человечество без границ, красота без знамен. Да, но увы, несчастье тоже универсально, универсально… Только улыбка любимых женщин на любом конце планеты очищает все. Одна ушла в расцвете лет, превращенная в пепел на глазах у своего сына тогда, в начале августа 1945-го; другая — ты, родная, — избежав смертоносных черных 1940-х годов, скончалась 4 мая 2019-го, 4 мая, в день рождения Ольги, нашей единственной дочери. 4 мая, как большое ничто, которое правит всем, замкнуло цепь твоей жизни, прежде чем написать
