последних вертолетов, которые будут переправлять их партию, доставить в Ягодное и меня, благо крюк небольшой. Из Ягодного я дотопал бы и сам; летом пятьдесят километров по отливу — немудрящее дело.
Карина была озабочена, а студентка беззаботна. Я рассказывал им байки о том, что под горой у маяка нашли золотинку, а в овраге одна женщина обнаружила капельку чистой ртути. Нужно обязательно послать на маяк вертолет, может, это очень серьезно — капелька чистой ртути. Недоверчивая Карина грозила пальцем. Она слыхала эту историю, говорила с той женщиной и знает ее. Ртуть в таком виде, в каком она была найдена, — это редчайший случай, а такие случаи можно сосчитать на пальцах одной руки, и тем не менее все это внушает доверие. Но она хочет все-таки проверить там у нас: на всякий случай, но не сейчас. Так что тебе, молодой человек, придется лететь только до Ягодного, и не растекайся мыслью по древу — меня не проведешь.
Студентка смеялась: ртуть-то, наверное, из градусника.
Каждый день я провожал вертолеты, а Карина все оттягивала мою отправку. Тогда я начал провожать черноволосую студентку. В кино и обратно. Потом пил с геологами в палатке, если у них было что пить. Я рассказывал им об острове, подпевал гитаристу Саше и чокался стаканом с геологом Витей. Бородатый Юра был молчалив. «Свой парень — Валя», — говорил Витя, когда я диктовал гитаристу не очень популярную, но хорошую песню не то про геологов, не то про бичей. Закатное солнышко зеленело сквозь полотнище палатки.
Потом они говорили о черноволосой студентке, которую начали обхаживать рабочие из геологической партии, а главное — этот хлюст Леша. Он уже подбил под нее клинья и приблизился вплотную. Валя-то ладно, он свой парень; да его можно понять, холостяк на острове. И он уже улетает. Но этот Леша… Нужно срочно менять сферу его влияния, говорил Витя под мелодичный звон гитары. Упрочить над студенткой опеку и приучить только к нашему обществу. Наше не должно достаться другим. Баста! А то гнусавый Леша теряет чувство меры. Только нужно четко договориться, чтоб все было по уму и чтобы Карина не смогла помешать и к чему-нибудь придраться.
Саша пел хорошую, красивую песню про геологов, которые уходят и которых ждут, а ему подпевали Витя и бородатый Юра. Потом гитарист показывал мне свадебные фотографии, где он держал невесту на руках, улыбающийся и красивый. Витя и Юра тоже посмотрели фотографии. Как и Саша, они были женаты, но не возили с собой свадебных фотографий.
А черноволосая студентка ходила в кино и со мной, и с хлюстом Лешей, и с бородатым Юрой. Я не мог ее понять.
Я верил ей и не верил, и это меня мучило. Я думал, что она попадет в западню. На острове, в поле, где партии разбиваются на группы и остаются одни среди гор и зелени, некуда убежать и искать защиты. Это всегда делается умело; если девчонка не соглашается, ее ставят в такие условия, что она вынуждена жить не с теми, так с другими. Не может быть, чтобы она не понимала, к чему все идет. Все-таки ей было девятнадцать лет. Но шла в поле впервые. Может быть, поэтому?
…Березовая рокотала на перекате. В ее пляшущих бурунах мелькали темные спины рыбин, которые непрерывными молниями шли и шли вверх, к родам и к смерти.
И тут надо мной пронзительно закричала чайка, и ее крылатая тень упала на меня. Я замечал, что они всегда подлетают к человеку так, чтобы чиркнуть его своей тенью. Это не могло быть случайностью, потому что повторялось почти всегда, и я бывал застигнут криком и тенью одновременно. Меня не пугала эта неожиданность, но казалось отвратительно неприятной. И я мстил им за это. Вот и сейчас я пожалел, что со мной не было винтовки, иначе этому белоснежному изуверскому созданию больше не летать.
Я стискивал тогда зубы. Я помнил ее прохладные, нежные пальцы на своем лице. Она плакала у меня на груди и шептала: «Бедный Фалеев». И опять я верил ей и не верил. Я увел ее в тундру за кладбище; я рассказывал ей о себе, о море, о маяке, о моей жизни. Тогда она была моей, но я опять не верил — ни ее рукам, ни ее слезам, ни ее телу. И все-таки верил. Я сказал ей, что нужен любой повод, чтобы уехать в город. Я сказал — в поле ее могут ожидать испытания. Она улыбалась и спрашивала, что же это за испытания. Глупая дикарка! Я не мог ей объяснить, какие испытания я имел в виду. Она сама должна все понимать. Глупая дикарка!
Я оставался в Оссоре еще четыре дня, и перед самым моим отлетом она все поняла. Беспомощные синие глаза, дрожащие пальцы… «Не улетай»…
Я улетел.
Где же была Карина?
Я благополучно сел в Ягодном и благополучно добрался до маяка, но по приливу. Благополучно, если не считать устья Березовой. Когда я вышел на другой берег, тело уже ничего не чувствовало, ноги кровоточили. Черт меня дернул переходить речку здесь, да еще в полный прилив!.. Это могло стоить мне дорого, настолько дорого, насколько вообще возможно. Вряд ли я смог бы дотянуться до берега с суком в боку или животе, вон их сколько натыкано, и все они ждали, когда я оступлюсь и поток швырнет меня на них.
Не хватило благоразумия. Когда дело касается других, то ты очень благоразумен, Фалеев. Вот так, как с Зоей.
Что же это было?
Меня обгоняли змеи глинистой воды. Вот заводь, куда не достают ни ветер, ни баламутная речная вода. Осколок зеркала в галечной оправе. И откуда-то принесло небольшую рогатую корягу. Она была похожа на паучка на зеркале, когда лежала на самом краешке заводи.
Что же это было?
5
Напрасно ты не спал всю ночь, курил и глядел в небо. Все равно ни до чего путного ты не додумался.
Хорошо еще, что ты не занимаешься самобичеванием, вырыванием волос из бороды.
А в чем, собственно, дело? Просто ты чересчур недоверчив?
Что-то слишком туманно, как говаривала мать, рассматривая мои первые, а потом и не первые фотографии.
Я повернул голову и вздрогнул.
В углу поляны горели желтые холодные угольки в куче пепла. Наверное, Маркел уже давно там лежал и слушал мои размышления.
— Скотинушка ты, Маркел, хоть и умная псина. Нельзя подслушивать, о чем думают люди. Невоспитанная, облезлая, беззубая тягловая единица.
Маркел укоризненно молчал.
Может
