Ознакомительная версия. Доступно 3 страниц из 13
листок бумаги портретом своим – на нем.
Жар – 103°[2] по Фаренгейту
Чистая? Что это значит?
Адского пламени языки
Скучны и унылы, словно
Три языка глупого, толстого Цербера,
Пыхтящего грустно у врат. Не способного даже
Вылизать толком
Пышущий жар сухожилий,
грешных, грешных и грешных.
Плачет фитиль.
Нестираемый запах
Свечи задутой!
Любовь и любовь, и низкие клубы дыма
Тянутся следом за мною, как шарф Айседоры.
Я в ужасе: шарф такой
Может поймать в ловушку и к колесу приковать.
Дым этот – желтый, угрюмый —
Сам для себя стихия. Он вверх не взмоет,
Но станет кружить по планете,
Душить бессильных и старых,
Ребенка слабого,
Дитя тепличное, спящее в колыбели,
Жутковатую орхидею,
Что в висячем своем саду качается тихо.
Дьявольский леопард!
От радиации стал ты белым
И умер в течение часа.
Он умащает прелюбодеев тела,
Как хиросимский пепел. Въедается в кожу.
Грех. Грех.
Дорогой, я всю ночь напролет
Выключателем щелкала – снова, снова
и снова.
Простыни – тяжелее, чем поцелуй развратный.
Три дня и три ночи – вода с лимоном,
Куриный бульон, вода,
От которой тянет блевать.
Я слишком чиста для тебя.
Я слишком чиста для любого.
От твоего тела
Мне больно, как больно Богу от нашего мира.
Я – светоч.
Моя голова – луна
Из японской бумаги, золотая избитая кожа
Бесконечно изящна, дорога бесконечно.
Неужто ты не дивишься теплу моему? А свету?
Я – одинока, я вся – будто большая камелия.
Свечу. Восхожу и скрываюсь, мелькаю,
мелькаю светом.
Кажется, я – на восходе.
Вот-вот я взойду на небо, —
Летят раскаленные капли металла, как бусы.
Люблю, я люблю, я —
Чистый ацетилен,
Я – Дева Святая
В окружении роз,
Поцелуев и херувимов,
Или что они там такое, да не важно,
что это за штуки!
Нет. Не ты и не он,
И не он, и снова не он
(Все мои «я» слетают, как юбки
стареющей шлюхи), —
В Рай.
Встреча с пчелами
Кто они, все эти люди, что встречают меня на мосту?
Они живут здесь, в деревне, —
Пастор, и акушерка, могильщик, пчелиный агент.
Я, в платьишке летнем своем безрукавном,
совсем беззащитна,
А у них – и перчатки, и комбинезоны…
почему не предупредили?
Улыбаются и качают защитными сетками,
что свисают со шляп старинных.
Я – нага, как куриная шейка, меня что же —
никто не любит?
Но нет: пчелиная секретарша спешит с белым
рабочим халатом, купленным в местной лавке,
Торопится застегнуть манжеты на запястьях моих,
пуговки – от горла до самых колен.
Теперь я – сплошной заменитель шелка,
пчелы не разберутся,
Не учуют мой страх, и страх, и еще раз – страх.
Еще раз – кто из них пастор?
Тот, что в черном костюме?
А которая – акушерка? А, эта – в синем плаще?
Они кивают квадратными черными головами,
они – рыцари в шлемах с забралами,
Марлевые их латы под мышками связаны туго.
Их голоса и улыбки меняются.
Меня ведут чрез бобовое поле.
Полоски фольги мигают, как люди.
Метелки для пыли – как веера среди моря
бобовых цветов, —
Цветом как сливки, а сердцевинки черны, будто глаза,
и листья – сердца, утомленные скукой.
Сгустками ль крови напитаны эти соцветья,
что взбегают вверх по веревке?
Нет, нет, это просто цветы, что однажды
будут съедобны.
Теперь мне вручают модную широкополую шляпу
из итальянской соломки
С черной вуалью, что липнет к лицу.
Превращают в одну из них.
Ведут к молельному голому кругу —
вытоптан он копытами.
Это боярышник пахнет так сильно – до тошноты?
Боярышника плоть нагая дарит детям своим
колдовские силы.
Здесь проходит некая операция?
Не хирург ли явился, которого ждали мои соседи, —
Сие виде нье в зеленом шлеме,
Белых одеждах, блестящих перчатках?
Мясник? Почтальон, бакалейщик?
Кто-то, кого я знаю?
Я не в силах бежать. Я корнями вросла в землю.
Ранит меня утесник
Желтыми кошелями и пик колючих клинками.
Я не в силах бежать – иначе бежать
предстоит мне вечно.
Белый улей закрыт словно девственница,
Что запечатала соты с расплодом и медом
и, тихо жужжа, напевает.
Кружатся клубы дыма, парят над кругом молельным.
Коллективным разумом думает рой: это конец всему.
Вот они, вот пришельцы на резинках своих
истеричных.
Если я буду стоять спокойно и неподвижно —
они решат, будто я – ядовитый бутень,
Доверчивая головка, не повод со мной враждовать,
Стою, не киваю даже – персона скромная
в мире растений.
Жители деревни открывают улья, идет охота на матку.
Что она делает? Прячется, мед поедает?
Она ужасно умна.
Она стара, бесконечно стара, ей надо прожить
еще год, и она это знает,
Пока подрастают в гонидиях новые матки, мечтая
Сразиться с ней – и, конечно же, выиграть бой.
Занавеска из воска их отделяет от свадебного полета,
От взлета убийцы в небо, что страстно ее любит.
Ознакомительная версия. Доступно 3 страниц из 13
