на слабо.
Я натягиваю на лицо улыбку – отчасти потому, что отказываюсь признавать, что мой босс и сын директора может брать меня на слабо, а отчасти потому, что сама мысль о капсулах сенсорной депривации в списке оздоровительных услуг издательства настолько отвратительна, что почти вызывает у меня тошноту.
– Конечно, с радостью поделюсь.
Спустя восемь долгих часов мои волосы в тугом пучке на макушке так и не высохли и не распутались. И это не милый пучок. Не такой, который носят вместе с мешковатым свитером, балетками и стаканчиком кофе в руке. Другой. Из разряда «меня заперли в маленькой мокрой норе, где я целую вечность смотрела в бездну». И, чтобы вы знали: нет, я так и не расслабилась. Ни на долю секунды.
Почти весь сеанс я провела в размышлениях о своей рукописи. И чем напряженнее я о ней думала, тем сильнее мне хотелось забрать ее из тайника. А чем сильнее мне хотелось ее забрать, тем больше я волновалась, успею ли ее отправить.
А если сегодняшний банкет закончится только после полуночи? Что, если все перевозбудятся и будут бесконечно долго болтать, а мне придется играть роль хорошей хозяйки? Что, если после банкета Освальд захочет обсудить свой новый проект – и я окажусь в ловушке с человеком, чья бессонница достигла уровня Владимира Набокова, и до рассвета буду проводить с ним мозговой штурм, пока он лихорадочно стучит по клавиатуре? И самое главное – что, если я никогда не выберусь из этой капсулы?!
Я выбралась оттуда.
Приехала с Освальдом на банкет, еда на котором была вкуснее, чем все, что я когда-либо ела.
Отвезла его в отель и напоследок подбодрила перед завтрашней автограф-сессией, потому что выглядел он так, будто от одной мысли о предстоящем хаосе ему снова требовался сеанс в капсуле сенсорной депривации.
И мне удалось прокрасться обратно в «Пеннингтон» до того, как здание закрыли на ночь.
Пока внизу бряцает фарфор, я преодолеваю последний лестничный пролет и иду по коридору. На этот раз скрываться нет смысла. В издательстве остались только сотрудники кейтеринга, которые убирают то, что осталось от приветственного банкета, и Робби, давний вахтер «Пеннингтона», который пылесосит где-то на втором этаже. Успокоенная гулом внизу, я открываю дверь в комнату сигналов и уверенно захожу внутрь. Там темнее, чем обычно, и я дергаю за цепочки, освещая себе путь, пока не дохожу до металлического шкафа на другом конце комнаты. Нырнув внутрь, открываю дверь.
Через витраж светит месяц, который будто пристроился на остром желтом клюве воробья. Я улыбаюсь и выдыхаю впервые за день. Мой желудок приятно полон. Освальд благополучно сидит у себя в номере. И теперь, в пол-одиннадцатого вечера, у меня осталось полтора часа, чтобы отправить рукопись. Я вымотана, но наконец-то готова ее отпустить.
Я сжимаю пальцы вокруг цепочки, включающей свет, и печально смотрю на пол.
И замираю.
Прищуриваюсь.
Мое сердце начинает колотиться о ребра, и я тяну за цепочку.
Небольшую комнатку заливает свет и подтверждает мое предположение.
В центре персидского ковра лежит моя рукопись, листы которой больше не торчат как попало, и уголки не помяты.
Нет.
Моя рукопись сложена аккуратной стопочкой. Посередине перевязана резинкой. И – что хуже всего – на ней что-то написано жирными черными чернилами. Десятки свежих слов на полях.
Чужих слов.
Глава 4
К тому времени, как я вижу безупречный коврик перед дверью квартиры (Оливия что, опять его почистила?), я чувствую себя совершенно изможденной. От макушки до пальцев ног, намятых, пока я хромала до дома. Из моей кожаной сумки для ноутбука торчат злосчастные туфли на каблуках, которые я засунула туда, как только достала из нижнего ящика стола кеды перед уходом из «Пеннингтона».
Одиннадцать вечера.
После того как я целый день протаскалась с Освальдом, а потом забрала свою спрятанную рукопись, у меня остался какой-то жалкий час на то, чтобы внести в нее последние правки и отправить. И, разумеется, нужно решить, что делать с пометками на полях.
Несмотря на то, как сильно меня подгоняет сердце, я застываю перед дверью. Прижимаю к ней ухо. И прислушиваюсь.
Изнутри раздается жужжание велотренажера. Одного. Не двух. Я выдыхаю.
Но затем проверяю счетчик шагов, вижу цифру 6670, и у меня в груди снова все сжимается.
Отлично.
Надеюсь, она настолько занята, что не заметит меня.
Я вставляю ключ в замок и как можно тише приоткрываю дверь. На другом конце комнаты Оливия с блестящими от пота, по-модельному высокими скулами крутит педали велотренажера, на руле которого стоит настолько толстая книга, что с помощью нее можно было бы удерживать открытым банковский сейф. Оливия погружена в чтение и даже не поднимает глаз. Хорошо.
Я не всегда жила с сестрой. Нет, более шести лет мы с Лайлой делили крошечный жилой гараж. Он достался нам от коллеги моей мамы из Белмонта, искавшей умных молодых студенток, которых уединенность исторических домиков привлекала больше конкурсов по рыганию в коридорах общежития. И мы правда были в восторге. Мы любили то место всей душой. Пока дом не продали, а вместе с ним и наш гараж. У Лайлы все сложилось идеально: спустя три месяца после выселения она вышла замуж за своего парня из колледжа. А вот я осталась не у дел.
Искать жилье после того, как ты шесть лет платила пополам с подругой пятьсот пятьдесят долларов за «все включено», – это, скажу я вам, худший способ вернуться с небес на землю.
Так что, когда несколько потенциальных арендодателей сказали мне: «Не обращайте внимание на запах, мы опять травим тараканов» и «Только не забудьте, что пятнадцатого придут специалисты по уборке биологически опасных веществ, чтобы смыть кровь, оставшуюся от… – (откашливается) – предыдущего владельца», – пришлось позвонить маме, которая заставила Оливию связаться со мной в течение суток и предложить мне свободную комнату. Не сомневайтесь – она плотно сжала губы, когда произносила: «Нет-нет, мне правда не нужна целая комната под домашний спортзал» в ответ на мой вопрос. Но, учитывая, что, кроме нее, я могла переехать только к родителям, я не стала настаивать на честном ответе.
Видите? Ради семьи нужно идти на жертвы.
Так поступают Кейды.
Я крадусь на цыпочках к себе в комнату и только подхожу к книжному шкафу, занимающему всю стену, единственному месту в квартире, которому позволено пребывать в состоянии беспорядка (кулинарные книги и классика, пособия по французскому и испанские словари, толстые тома по юриспруденции, древние трактаты о принципах экономики в твердых обложках и даже несколько глянцевых книжек о фитнесе в нижнем углу сложены в виде пазла: одни горизонтально, другие вертикально), – как вдруг меня зовет Оливия:
– О, Савви!
Я зажмуриваюсь. Поворачиваюсь и вижу, что она достает эйрпод из уха.
Ненавижу, когда меня называют Савви.
– Выполнила сегодня норму шагов? – тяжело дыша, спрашивает Оливия.
На ее руках блестят капельки пота. Она выпрямляется и кладет ладони на бедра. Ноги у нее настолько худые, что в черных легинсах она похожа на паука-сенокосца, который крутится в колесе для хомячка.
Я тяну с ответом, прежде чем соврать:
– Почти.
Оливия вскидывает бровь. Ее тонкие ноги замедляются. Она смотрит на часы.
– У тебя остался час.
– Знаю.
– Ты сможешь дожать дневную квоту? Сколько тебе осталось?
– Немного, – отвечаю я.
Оливия вздыхает.
– Если надо, я могу добрать шаги за тебя, Савви. Только если осталось не слишком много…
– Я справлюсь, – твердо говорю я, при этом ощущая слабую пульсацию в ушах, напоминающую тиканье бомбы. Я инстинктивно сжимаю в руках сумку с ноутбуком, туфлями и рукописью.
– Да, но… ты так уже говорила, – неуверенно произносит Оливия.
Вот что бывает, когда живешь вместе со своей гиперактивной сестрой-перфекционисткой. Оливия на три года младше меня, в двадцать лет с отличием окончила Университет Вандербильта и с августа одновременно пишет две диссертации – по юриспруденции и экономике. Ведь зачем получать одну степень, когда можно получить две?
А вся эта история с подсчетом шагов – ее детище. Каждый февраль Оливия устраивает пеший марафон «Шаги на всю жизнь». В течение месяца участники
