доски на одном из окон первого этажа на протяжении чуть ли не часа. Во время выламывания я услышал рёв мотора вдалеке, поэтому быстро пригнулся, словно испуганный зверь. Через несколько секунд промчался автомобиль. Сидящие в нём никак не могли что-то заметить. Теперь в моём распоряжении имелся свободный вход в здание.
Мертвенные кабинеты напоминали запустевшие и жестокие темницы. Впрочем, в какой-то мере так и было. После долгого нахождения в этом пыльном помещении меня пробирал необыкновенный холод.
В одном из многочисленных шкафчиков, находящемся на третьем этаже, я оставил весь бензин. После отправился на улицу через новоиспечённый выход. Домой я пришёл лишь в восьмом часу утра. По моим расчётам, отец уже должен был находиться на работе в школе, но, войдя в квартиру, я обнаружил его, поправляющего чёрно-красный галстук напротив зеркала в прихожей.
— Здравствуй, отец, — коротко сказал я так, будто не пропадал всю ночь незнамо где.
— Здравствуй, Чак, — так же коротко отвечал он, презрительно и огорчённо глянув на моё лицо, на котором красовались синеватые мешки под глазами — след бессонной ночи.
Конечно, он знал о моих ночных похождениях, но даже представить себе не мог, чем именно я занимаюсь. Даниэль Фосс даже не пытался интересоваться моими занятиями, что меня радовало. Он никогда не спрашивал, где я пропадаю ночами. Но по его печальному взору, которым он невольно пробивал меня иной раз, я понимал — Даниэль уверен в том, что единственный ребенок вырос плохим человеком. Скорее всего, он думал, что я наркоман или алкоголик аль попал в какую-то дурную компанию. Впрочем, это меня совершенно не интересовало, ибо я делал то, что должен делать, ибо на сердце и разум мой пала ноша дара, никак иначе я не мог назвать свою способность видеть и чувствовать по-настоящему высшее искусство.
Если вдуматься, то поджигание, очищение и освобождение действительно является наивысшим искусством. Именно наивысшим, что значительно отличается от искусства высокого, тем паче от искусства обыкновенного. Стоит внести ясность: обыкновенное искусство в моём понимании — это максимально массовое искусство, направленное на большое количество людей. Оно, с объективной точки зрения, попросту не может быть глубоким и качественным, ибо для каждого человека голос искусства вещает о чём-то своём, каждый получает что-то индивидуальное от искусства, от массового же это индивидуальное получить невозможно, ибо оно для этого совершенно не предназначено. Это наталкивает на вопрос о том, является ли массовое искусство искусством в принципе. Высокое искусство, в свою очередь, предназначено для определённой группы людей, владеющих знаниями и средствами виденья того, что далеко не каждый сможет увидеть. Это искусство предназначено для того, чтобы одухотворять и развивать определённых людей, оно является своего рода узконаправленным. Но и оно предназначено для группы людей, то есть для той же самой массы, только куда меньшего размера, хотя в данном течении искусства индивид может, а возможно, даже должен найти что-то своё, поэтому оно и определяется как высокое. К нему можно отнести заумные книжки, живопись, классическую музыку, которая мне не очень-то нравится, но всё же является искусством именно высоким. Наивысшее же искусство — это искусство индивидуальное. Причём смысл слова «индивидуальное» в данном контексте возведён в абсолют. Оно предназначено лишь для одного человека, способного узреть незримое. Я считаю, что каждый обязан найти своё наивысшее искусство, дабы заполнить эту пустую бездонно-бессмысленную яму людского бытия хоть каким-то смыслом. Может, есть объективные критерии, по которым определяется, является ли искусство по-настоящему самым высоким, но в то же время подобное искусство попросту не вяжется с объективными критериями, ибо они, во-первых, являются отчасти рамками, во-вторых — высочайшее искусство всегда индивидуальное, и объективные факторы, которые, допустим, даже не являются рамками, попросту неприменимы к данному виду искусства.
Основываясь на всём выше сказанном и учитывая все важные аспекты, можно прийти к выводу о том, что искусство, которое я достоин не только лицезреть, но и содействовать ему, является наивысшим, ибо суть его столь обширна, что попросту не способна влезть в рамки иных, более примитивных течений.
В ту ночь мне наконец удалось уснуть. На два с половиной часа. Но каков же был тот сон, такой крепкий и безмятежный. Днями я был человеком, погружённым по шею в рутину, захлёбывался в однотипности, господствующей в одноразовом мирке. Ночами во мне просыпался творец. Точнее, не просыпался, а наконец был в силах поднять факел Прометея вопреки окутывающим меня оковам, которые я успешно сбрасывал в тёмные часы, когда всё вокруг покрывалось ночной мглой, а огонёк во мне зажигался, пронизывая эту тьму своим светом.
Хотя столь короткий сон не сумел загладить следы бессонных былых ночей — достаточно крупные синеватые мешки под глазами. Если оттянуть кожу, то проглядывали синеватые тонкие переплетения вен, которые особо выделялись на фоне бледности. Общий вид мой в дни те напоминал вампира. Днями мозг работал как бы в состоянии автопилота, моё сознание по-настоящему включалось лишь по ночам.
До физического состояния своего тела мне почти не было дела, ибо это всё-таки та же самая зловонная материя. Куда больше однотипных дней, куда больше даже самого себя меня интересовало своё творение, подготовка к которому проходила донельзя дотошно: каждую ночь я регулярно брал шесть с половиной литров бензина и, влезая в фальшивую одежду (чувство при этом было таково, как будто я действительно становился другим человеком, с другим предназначением, ибо мои похождения уже начали крепко ассоциироваться с этой одеждой, с этим ненастоящим обликом, прячась за который я мог позволить себе быть настоящим), отправлялся в заброшенную школу. Оставлял в шкафу канистры и бутылки бензина, а затем возвращался домой.
Причудливая одежда наверняка вызвала бы подозрения у отца, поэтому каждый раз я переодевался на общественном балконе, находящемся на третьем этаже нашего многоквартирного дома. Поэтому в рюкзак влезало лишь шесть с половиной литров горючего, всё остальное пространство занимала запасная одежда, укутанная в два пакета, дабы в случае протечки бензина её не залило. Вторую, мнимую одежду я складывал в уже опустошённый портфель, после чего шёл домой. Под своей кроватью прятал все вещи, которые могли бы выступать в роли улик, даже косвенных. После пытался уснуть, но в то время мне это удавалось лишь пару раз, и то не дольше трёх часов.
После десятой ночи, когда в помещении школы хранилось шестьдесят пять литров бензина, я решил, что этого будет вполне достаточно. Одиннадцатая ночь должна была стать знаменательной, но все мои планы растворились во мгле неожиданного препятствия в лице существ, облечённых в форму.
В одиннадцатую ночь
