В воздухе летали семена чертополоха, разносимые легким ветерком, с едва тлеющей в них искрой жизни, возможно зажженной слабой надеждой на рыхлую землю и великолепную жизнь; и эта надежда, если только низшие представители природы умеют надеяться, была куда как менее напрасной, чем многие из наших надежд. Наконец в долину пришла с юга последняя гроза; дождь лил как из ведра, и гром не отставал от молнии, а от гравия на горных тропинках не осталось ничего, ибо его унесло в устье реки и засыпало песком. Река поднялась, как в ночных кошмарах, и заполонила всю долину, став не меньше четырехсот футов в глубину и двух миль в ширину, словно и впрямь была могучим потоком; но это была лишь иллюзия, белый туман. С бурых лугов уже убрали сено. Понемногу сгнивала картофельная ботва. Налилась соком ежевика. Природа приготовилась ко второму чуду, к последнему карнавалу листьев, прежде чем они распрощаются с деревьями и навсегда уснут в забывчивой земле. Хотя Томми Даффин все еще остерегался подниматься на гору, им постепенно завладели прежнее беспокойство, прежние безответные вопросы и прежнее любопытство, удовлетворить которое могла лишь свирель. Одна лишь свирель; ведь даже деревья, которые первыми изменили цвет, как проникшие в долину разведчики золотистой армии, лишь делали намеки, а на что? Своим великолепием уходящий год толковал с Томми на языке, которого тот не мог понять. Леса стояли золотисто-алые, что бы осень ни пыталась этим изобразить; а еще была тайна в голосах сов, рассказывавших старинную сказку; и был длинный белый свиток тумана, висевший в воздухе; но Томми не понимал их. Лишь свирель могла объяснить ему всё.
Пришла зима и, тая в себе нечто странное, пыталась рассказать об этом с помощью сверкающих звезд и что-то предсказать с помощью огненных закатов; предчувствуя метели, гуси устремились к дальним морям, рисуя в вышине букву “V”. Потом наступил беспокойный вечер, когда нетерпеливое любопытство пересилило в Томми робость и страх, когда закат не был величествен и огромное солнце упало во тьму за черной горой, не прославленное ничем, кроме собственного чудовищного великолепия. В вечерней тишине Томми отправился на гору.
Он сидел на жесткой холодной траве и всматривался в ночь. Деревья стояли черные и неподвижные, верхними ветками обратясь к небу и угрюмо что-то предвещая. Вновь Томми поднес свирель к губам и подул в нее. Полилась мелодия, внушенная ему неведомым колдовством, мелодия, которая была старше всех деревьев, была самой первой, и она рассказывала сказку спящей долине; казалось, ей так давно были ведомы сны, смущающие людей, что она звучала почти как человеческая речь; но все же звуки, издаваемые камышовой свирелью, больше напоминали волшебные голоса невиданных птиц, чем людские голоса, и не походили ни на одну известную на земле мелодию. В деревне услышали свирель. Почти сразу украшение гостиных показалось хозяевам безвкусным, стены домов – слишком узкими, свет лампы – тусклым, о надоевшей работе расхотелось даже думать; люди внимали зову Волда. Несколько мгновений они стояли молча, поддавшись искушению; но потом многие вернулись к своим делам, правда с неохотой, которую они почти не осознавали, но которая тяжелым грузом легла им на сердце. Другие же не отвергли искушение, наоборот, они бросились на гору и поднялись почти на то место, где сидел Томми Даффин, чтобы притаиться в кустах терна и ежевики и подождать, не заиграет ли он вновь. А Лайли пришла прямо на полянку, где росли ломоносы, и, увидев там Томми, села с ним рядом. Томми заиграл опять, и странная мелодия взволновала его слушательниц, восемь девушек, которые убежали из ухоженной долины, и Лайли, которая убежала из дома на горе, от старой дамы, взволнованной так, как она не волновалась уже много лет. Потом в деревне одна за другой стали открываться двери; хлынул свет, послышался шум, и Томми Даффин ушел. Он поднимался все выше на гору, как это делают звери, когда прячутся от людей. Когда Томми оказался в лесу, то вновь поднес свирель к губам и легко зашагал в темноте; он дул в свирель и, повинуясь вдохновлявшим его силам, то ли бросал вызов людям, то ли насмехался над их упорядоченной жизнью, хотя понятия не имел, что его толкает на это. В деревне услыхали свирель, и женщины, слишком старые, чтобы карабкаться на гору, открывали окна и смотрели в сторону леса, а потом торопливо повыбрасывали все салфеточки и чехольчики, украшавшие чайные приборы, неожиданно возмутившись их уродством. Томми же, сделав большой крюк по лесу, вернулся домой с другой стороны.
Наутро, как несколькими неделями раньше, в деревне вновь заговорили о свирели, разве что теперь люди как будто забыли обо всем остальном и отринули сплетни вчерашнего дня, словно опавшие листья. К тому же эти разговоры были больше, чем обыкновенные пересуды, ибо в них звучали догадки о возникновении мелодии, и они все ближе и ближе подводили односельчан к Томми Даффину, пока одна из догадок, к великому облегчению Томми, не увела от него внимание. Даже викарий слышал звучавшую вечером мелодию, и Томми подивился тому, как далеко она разнеслась. Все задавали один и тот же вопрос: “Что это было?” Один Томми сохранял угрюмое молчание, пока не испугался, как бы это не показалось подозрительным, после чего тоже принялся задавать вопросы и делать дурацкие предположения. В сущности, ему не пришлось слишком притворяться, потому что он сам ничего не знал о завладевших им колдовских силах, о том, откуда взялась и что представляла собой мелодия, которая могла ответить на все загадки тьмы, открыть тайну Волда и утешить человеческое сердце. Все же Томми боялся соседей. Что он скажет, если его спросят, зачем он это делает? Разве он знает?
Однако бояться не следовало. Соседи искали парня постройнее, посмуглее и постарше, кого-нибудь чужого, может быть нездешнего. У всех, кто слышал играющего на свирели музыканта, до странности совпадал его воображаемый образ: оливкового цвета кожа, темные волосы, гибкие руки-ноги, черные глаза и почти козлиный профиль, – но этот образ никак не походил на Томми Даффина. Бояться было нечего, и все же Томми спрятал свирель; в ту зиму он больше на ней не играл. А когда началась весна, когда расцвели анемоны, похожие на волшебный народец, шагающий из волшебной страны в лес, когда побледневшие люди обрели чудесный весенний румянец; когда заголубели гиацинты, словно небо упало на землю волей лесной колдуньи; наконец, когда весна вошла в силу и запели птицы, когда хор дроздов стал каждое утро незадолго до рассвета будить Томми Даффина, чье сердце так же, как горы, было как будто зачаровано бесчисленными чудесами, тогда Томми стало все равно, что будут думать или говорить о нем, и на закате, взяв свою свирель, он отправился на Волд, где вновь заиграл песню, откликавшуюся на зов сумерек. На другой вечер он опять поднялся на Волд и еще много вечеров провел на Волде, тогда как деревенские девушки слушали его, устроившись полукругом чуть пониже на склоне; деревня же полнилась такими же странными слухами, как сама мелодия, и часть этих слухов дошла до ушей викария. Попавшие в Волдинг туристы из Лондона, вероятно, не там где нужно свернули с шоссе Арнли, ибо волдингская дорога тупиковая; но, крутя педали своих велосипедов, пока проезжали по деревенской улице, они могли слышать обрывки разговоров, удивляться им и сделать услышанное достоянием человечества, так что мой рассказ не понадобился бы, однако городские жители относились к деревенским свысока и быстро забывали о чудесах. А весна набирала силу, и пересуды тоже, и свирель звучала все настойчивее с каждым вечером, противостоя иллюзиям, за которые мы так или иначе цепляемся, пока викарий не принял решение написать епископу.
