— суетные речи, чтоб от них отказаться так легко?! — Грозно произнес помрачневший судья.
— Тогда берите его и с меня. Я готов пройти божий суд, чтоб доказать, что все было так как рассказала Нин!
— Быть по сему!
Суд все решил. Слово оставалось еще за кингалем, и он нашел что сказать.
— Что-ж, сторона защищающаяся свое намерение выразила, а готовы ли обвинющие пройти испытание? Суд божий! — Напрямую спросил он обвинителей, совершенно растерявшихся перед решимостью простых бродяг. — Вы готовы заверить свои обвинения, окунувшись в священные воды мудрейшего Энки?!
Стражи стыдливо опустили головы, от ужаса не смея произнести и слова.
— Что же вы молчите?! — Под общее ликование и негодование, взывал их к ответу народный лугаль. — Что же решит правосудие?! Обвинители не хотят отвечать!
— Отвечайте немедля: принимаете ли вызов к суду божьему?! — Не сдержал гнева судья, все же раздраженный затянувшимся действом.
Снова не получив ответа, он уже собрался призвать градских стражей, силой заставить стражей храма Шульпаэ окунуться в священные воды, когда Уруинимгина, не желая понапрасну злить жрецов Гирсу, спас послушников от неминуемой гибели, а суд от нажитых врагов.
— Что же, молчат обвинители? Выходит, не лгут защитники, и кингаль Кикуд не кривит. Что же мы их держим тогда, как разбойников каких-то?! Не стоит-ль извиниться перед нашими гостями, за вовлечение в наши дрязги, за хулу и ругань от старого лугаля; да и перед Кикудом за напрасные подозрения, и отпустить коль он не виновен?! — По площади пронеслись одобрительные крики. — И я, как глава нашего города, глубоко сожалею, что нашим гостям довелось испытать горечь наших давних раздоров, и прошу принять извинения от всего священного Лагаша.
Уруинимгира, приложив ладони к груди, поклонился Нин и Мул, и в сторону стоящих в стороне скоморохов.
— Ну, коли так, то и мы приносим извинения за себя и весь наш город. А что делать с этими тогда? — Прищурясь, спросил судья.
— А этих! Что с них взять?! Они видно ошиблись. С кем не бывает! Ведь это так?
— Да-да, мы ошиблись. — радостно закивали храмовые стражи Шульпаэ, хватаясь словно за соломинку за слова лугаля, и были отпущены с миром.
После этого сошли и девушки, и Кикуд хоть и был наказан высылкой к месту службы с лишением чина, за брошенный камень в сторону храма, под всеобщее ликование был освобожден из-под стражи.
— Да здравствует, мудрый Уруинимгина!!!
— Уруинимгима! Уруинимгима! — Оглушилась площадь громогласьем.
***
Пришло время казни. Сквозь шум и гам ликующих, Нин не расслышала, какая участь уготована приговоренным и обеспокоенно затараторила, то и дело дергая и дрожащим голосом переспрашивая подругу:
— Что он сказал? Что они хотят с ними сделать? Что с ними будет? С ними же ничего не сделают?
Но Мул будто не слыша, упорно не хотела отвечать, сосредоточенно глядя на лобное место и раздраженно отмахиваясь от нее как от назойливой мухи. Кикуд тоже внимательно наблюдал за происходившим, замерев словно хищник перед наскоком, и Нин не решилась тревожить его, отчаянно уповая на то, что ей не доведется быть свидетелем ужасного зрелища. Она была бы рада покинуть это место, но не смея продиреться сквозь непроходимую стену людей, обреченно поглядывая туда куда уставились все.
Вот вывели человека, судя по виду не бедствовавшего, и какие-то люди начали проделывать над ним непонятные штуки. Но в конце концов, она услышала глухой стук и увидела как этот человек поник и, обмякши как тряпка, как будто вырвался из рук своих мучителей. Нин так ничего бы и не поняла, если бы не восторженно-одобряющие и удовлетворенные возгласы вокруг, и она с ужасом осознала, что сейчас на ее глазах произошло. Заколотившись как тысячи колотушек, ее сердце провалилось куда-то в пустоту, а внизу живота потянули неудобные позывы. Мул обратив, наконец, взгляд на подругу, не узнала в бледном перепуганном ребенке с огромными от ужаса глазами, бойкую и жизнерадостную девчушку.
— Что с тобой милая?! — Проорала она ей, чтоб быть услышанной сквозь шум голосов, но та, не отвечала, завороженно уставившись на место казни, куда подвели уже дрожащую как лист двоемужницу.
Нин смотрела, не в силах отвести широко раскрытых глаз. Нет, для нее не была в новинку сама казнь, в землях единодержия частенько кого-нибудь прелюдно лишали живота, но то ли, в силу бродяжей жизни, то ли, из-за мягкости собственного духа, она всегда ловко избегала присутствия на них. И долго еще Ама с Пузуром отыскивали ее, пока не находили в какой-нибудь скирде соломы, как ни в чем не бывало играющейся со щенком. Казнь, всегда была для жителей Калама действом зрелищным и желанным, если только это не касалось кого-то из их друзей или родственников, или не дай бог их самих. Желанным настолько, что не хотелось думать о том, что казнимый, тоже чей-то сват или брат, и по нему тоже может у кого щемить сердце, и кто-то может страдать от горя и льет сейчас по нему слезы. На них всегда собиралось множество люду, собирались со всех концов, кому только хватало места, изголодавшись, чтобы понаблюдать за долгожданным зрелищем, упивая свою страсть к крови. Но здесь, в этом крае добра и справедливости, не хотелось верить, что здесь как и всюду, людей так же приговаривают к смерти и казнят.
Вот приговоренную, под стук бубнов уже не подводят, а подносят к плахе, так как ноги ее от страха и застыли и обмякли, и не хотят ступать. Глашатай снова зачитывает приговор, выдавленный на глиняной дощечке, и передает его исполнителям; дальше произошло то, что заставило юную бродяжку встрепянуться, очнувшись от своего оцепенения.
— Ааа!!! Нееет!! Нееет!! — Закричала она, отводя и закрывая глаза, силясь покинуть это страшное место. — Мул, уйдем отсюда! Мул, пожалуйста уйдеем!
Мул, не ожидавшая такого поворота, как могла успокаивала подругу, и найдя спасение на груди товарки, та успокаивалась, всхлипывая продолжая повторять:
— Уй-де-ем, уй-де-дем, уй-д-ем, уе-дем….
— Тихо-тихо, уйдем-уйдем, конечно, уйдем. — Тихо приговаривала бывшая блудница, утешая подругу. — Ну-ну, успокойся, все же кончилось, смотри.
Так она успокаивала ее, а Нин так же тихо всхлипывая, шептала: «Уедем, уедем»….
3. Возвращение
— Брось! Запрягай! — Собирая в дорогу кунга, кричал своему юному помощнику лагашский ословод, то и дело, награждая его звонкими оплеухами. — Ну, что стоишь?! Держи повод! Да не этот, а тот! Да, что ты, криворукий?! Кто только слепил такого?
Красный от стыда и оплеух, мальчик чуть не плача, суетился, стараясь не упустить ничего из того, на что указывал ему старик, торопясь выполнить это как можно шустрее, чтоб не рассердить строгого наставника,
