Ротвейлеры, натянув поводки, рычали и азартно переступали на мускулистых лапах, всем видом заверяя, что это была только разминка, они способны на большее. Фогель только вернулся с утренней прогулки, не спешиваясь, он пустил Провокатора шагом вдоль строя. Без особого интереса поглядывая на заключённых, он что-то говорил лошади. Провокатор одобрительно кивал большой породистой головой. Поравнявшись с Хухимом, Фогель придержал поводья, вытянув шею, привстал в стременах, выискивая кого-то. Нашёл, подозвал жестом. Из строя вынырнул Лапочка и, отклячив бабий зад, подбежал, услужливо ухватил лошадь под уздцы. Фогель ловко соскочил. Звякнули шпоры – Антонов хмыкнул, узнав лакированные кавалерийские сапоги. Фогель потянулся, сняв шляпу, вытер платком лоб. Что-то негромко сказал. – Парит, говорю… – повторил он громче. – Какая грозища вчера, а? Фогель аккуратно, словно боясь повредить голову, надел шляпу. Скомкал платок и, заложив руки за спину, на прямых ногах пошёл вдоль строя. Он напоминал худую чёрную цаплю. – Меня очень расстроил Хухим, – Фогель сделал грустное лицо, – Очень. В такие минуты кажется, что все мои старания напрасны. Что вообще всё зря, – он промокнул лицо платком – Вот ведь парит… Он, придерживая шляпу задрал голову, огляделся. – С одной стороны, конечно, дождь нужен… А с другой – такая парилка, – он помолчал, – для вас ведь стараюсь. Я б мог ресторан купить. Или отель. На берегу моря. А? Вон, под Эрморсильо, там вообще всё копейки стоит. Лежи в себе в шезлонге, пиноколады попивай. Шампанское «Дом Периньон». Тут же туристки из разных стран. Шведки. Фогель, плюнув в платок, нагнулся и аккуратно протёр острый нос сапога. Лак засиял, на носу загорелся зайчик.
– А тут вы – убийцы, грабители, насильники. Жулики. Болтали, будто Фогель делает миллионы на своём тюремном бизнесе. Это было сомнительно: разумеется, какие-то деньги он получал из бюджета штата. Сдавал зэков в наём фермерам, но при конкуренции с мексиканцами-нелегалами вряд ли тут можно было говорить о серьёзном барыше. Кроме тюрьмы, которую в округе называли «Биржей» он владел конюшней и спекулировал лошадьми. Тоже не ради денег – лошади были для души. Основной же доход приносила контрабанда. Имея лицензию на оружие для тюремной охраны, Фогель наладил выгодные связи и снабжал приграничные районы от Ногалеса до Лос-Мочис «Глоками» и «М-16» не брезговал и транспортировкой кокаина. Тюрьма оказалась отличной ширмой, выдрессированная охрана – маленькой, мобильной армией. Единственное, что отвлекало от дел – это зэки. Фогель грустным взглядом обвёл строй, брезгливо покосился на Хухима, подмигнул Провокатору. Вынул мобильник, позвонил, что-то сказал. Из громкоговорителей, прикреплённых к столбам вышек, сперва тихо, после ширясь и разрастаясь полились ангельские голоса хора первой части «Страстей по Матфею». Фогель улыбнулся и посветлел лицом, он считал Баха величайшим композитором.
В автобусе Антонов сидел закрыв глаза. Сзади азартно обсуждали Хухимов побег, искали промахи.
– На мусорке надо винтить, – горячился Шакалыч, сетевой аферист и хакер, – мусорка – верняк! – Ну да! Тебя как раз прямиком на сжигалку и доставят. Дымком из трубы на свободу! – Главное время рассчитать, время! Если, к примеру, часа два форы… «Хухиму припаяют пять лет за побег» – думал Антонов. – «Вот так, на пустом месте. А, с другой стороны, сидеть, как кролик в клетке и не рыпаться? Тут хоть какая-то видимость жизни – с собаками, опять же, ловят» На ранчо он складывал дрова в поленницу у стены амбара, потом копал яму. Киллгор пару раз возвращался, хмуро глядел на красную глину, постояв, уходил, так и не сказав ни слова. Антонов рыл не спеша, изредка поглядывая на окна дома. Лишь под вечер ему показалось, что она промелькнула в темноте комнаты.
5
Следующий день снова начался с вёдер: сто двадцать Миссисипи на ведро. Потом пятьсот сорок шагов до дальнего конца поля, потом ещё шестьдесят. Антонов стоял у крана, когда она вышла на крыльцо с большой корзиной. Он растерялся, кивнул, у него сорвался голос, когда он произнёс «Привет» из-за того сновидения он чувствовал к ней, незнакомой и чужой, странную близость, будто давно знал её. Одновременно, ему было неловко и стыдно, что он без согласия так вольно распорядился ей. Она промолчала, даже не кивнула в ответ. На вид ей было не больше двадцати, Антонов теперь видел, что она младше, чем ему показалось тогда, во время грозы, скорее, девчонка, чем женщина: русые волосы, стянутые в пучок, серые, быстрые глаза. Угловато повернувшись, она поставила корзину на скамейку. Корзина доверху была наполнена стручками сушёного перца, похожего на рубиновые ёлочные фонарики.
– Халапиньо? – спросил Антонов. – Хабанеро. Голос оказался взрослым и чуть хрипловатым. – У вас вода…
Вода лилась через край, вокруг ведра уже набежала лужа, постепенно подбираясь к ботинкам Антонова. Он упруго подхватил тяжёлое ведро, вода плеснула на штанину. Левой рукой он подставил пустое ведро под кран, струя бодро зазвенела о дно. В клетке, как только выключили свет, он, закинув руки за голову, растянулся на узких нарах. Закрыл глаза, представил её лицо. Губы. Вздохнул: ничего хорошего из всего этого явно не могло выйти. Вспомнил Лору, её лица он представить не мог, мешала певица Мадонна. Он представил Мадонну, острогрудую, маленькую и жилистую, с капризными, слишком тёмными для блондинки, бровями. Получилось похоже – вылитая
Лора. Добавил красный карамельный рот: «О, Сэрррж, мон ами!» Вот ведь гадость! Лора Луцкер являлась женой, или, как она предпочитала себя называть «супругой» Глеба Луцкера, тогдашнего компаньона Антонова. «Нету размаха в тебе, – потягивая пиво и почёсывая красную, распаренную грудь добродушно сетовал Луцкер, развалясь на диване отдельного номера в Сандунах. – Провинциал ты, Сергунька, про-вин-ци-ал». Что тут возразить – Антонов всего шесть месяцев назад попал в столицу, его красный диплом никого тут не впечатлил и он устроился в скучную контору без явных перспектив и с нелепой зарплатой, но вот пришёл август и грянул путч. Антонов очутился на баррикадах. Происходящее напомнило детскую игру, он азартно включился, их отрядом руководил Луцкер. В ночь на двадцать первое Антонов оказался внутри Белого дома, видел, как горели троллейбусы на кольце, как подходила бронетехника. Замолчало радио. Игру это уже не напоминало, но и страха не было – сейчас, лёжа на нарах калифорнийской тюрьмы, он уверенно мог сказать, что те дни стали лучшими днями его жизни. Никогда, ни до, ни после Антонов не испытывал такого восторженного подъёма, чувства огромного и необъяснимого и очень похожего на счастье. Он стоял рядом с танком, когда Ельцин говорил, стоял так близко, что мог дотянуться до его штанины, видел, как отчего-то плакал солдат-танкист, в шлемофон ему кто-то воткнул
