Ее жизнь оборвали в самом начале пути. У нее все было впереди — а тот тип всего ее лишил.
14. На спине обнаружены трупные пятна синеватого оттенка, расположенные симметрично внизу спины и на ягодицах.
15. Спереди и сзади на теле — несколько пулевых отверстий, обозначенных номерами.
Эдвард Финниган ненавидел его. Навсегда вырвавшего Элизабет из завтрашнего дня, из жизни, из этого дома.
Ручка двери повернулась. Финниган поспешно отвел взгляд.
Она смотрела на него глазами полными отчаяния.
— Ну не надо хоть сегодня ночью!
Он вздохнул.
— Алиса, иди спи. Я скоро приду.
— Ты просиживаешь здесь ночи напролет.
— Не в этот раз.
— Всегда.
Она вошла в комнату. Его жена. Ему бы следовало обнять ее покрепче. Но это больше не получалось. Словно все умерло тогда, восемнадцать лет назад. Несколько лет спустя они попробовали заниматься сексом — по два раза каждый день, она должна была забеременеть, чтобы у них появился новый ребенок. Но ничего не вышло. И это было их общее горе. Или просто подтверждение того, что она стареет, что ее тело со временем утрачивает способность к зачатию. Но это уже не играло особой роли. Они оба сделались одинокими. И больше не держались друг за дружку.
Она присела на кровать. Он передернул плечами.
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я забыл?
— Да. Наверное.
Финниган резко поднялся из-за письменного стола дочери.
— Забыл? Элизабет?
— Свою ненависть.
Он покачал головой:
— Я никогда не забуду. И никогда не перестану ненавидеть. Какого черта, Алиса, он убил нашу дочь!
Она сидела молча, в глазах ее была усталость, ей было трудно смотреть на него.
— Ты не понимаешь. Речь не об Элизабет. Ты уже забыл ее. Ты ничего больше не чувствуешь.
Она замолчала, глубоко вздохнула, собралась с духом, прежде чем продолжать.
— Твоя ненависть. Твоя ненависть всё затмила. Ты не можешь любить и ненавидеть одновременно. Вот в чем дело. И ты сделал выбор, Эдвард. Ты выбрал давным-давно.
32. В плевре левого легкого женщины обнаружено чуть менее двух литров крови, отчасти свернувшейся.
33. В левом легком женщины есть входное отверстие спереди и выходное сзади, соответствующее каналу выстрела 1–5.
— Я так и не увидел, как он умирает.
Финниган расхаживал взад и вперед по комнате, злоба, клокотавшая в нем, не давала ему стоять на месте.
— Мы ждали. Двенадцать лет ждали. И вот он умер! Не дождавшись казни. Мы так и не увидели ее. Он сам решил, когда положить всему конец. Не мы!
Алиса Финниган сидела на кровати дочери. Единственного своего ребенка. Ей бы тоже хотелось вечно оплакивать ее. Если бы не эта ненависть Эдварда! Их супружество перестало быть супружеством, она была готова все бросить, она уже забыла, что такое жить по-настоящему. Если она еще пару лет проживет, облепленная этой злобой, то не выдержит и уйдет отсюда, бросит то, чему уже не в силах подобрать названия.
— Я пойду лягу. И тебе советую.
Он покачал головой:
— Я останусь здесь, Алиса.
Она поднялась с кровати, пошла к двери, но он вдруг попросил ее остаться.
— Такое чувство… такое чувство, будто тебе изменили. Алиса, выслушай меня, ну еще немного. Вот ты кого-то любишь и поэтому чувствуешь себя брошенной. Но дело не в этом, на самом деле не это так мучает, причиняет такую дикую боль, что все тело горит огнем. Будь добра, Алиса, дослушай. Дело во власти. Которой нет. В том, что зависишь от чужого решения. Не сам решаешь, когда закончить отношения. Это ведь куда мучительней, чем то, что самой любви уже не существует. Понимаешь?
Он с мольбой посмотрел на жену. Она ничего не ответила.
51. Печень весит около 1750 г. В ее задней части есть пулевой канал, продолжающийся под желчным пузырем.
— Так это воспринимается теперь. И так это ощущалось с тех пор, как он умер. Если бы я мог стоять там и видеть, как он умирает, видеть, как постепенно он перестает дышать, если бы я сам мог принять в этом участие и со всем покончить… тогда бы я смог жить дальше, я это знаю, Алиса. Но видишь! Это все он сам решил. Сам со всем покончил. Алиса, ведь ты же понимаешь, ты должна понять. У меня все тело горит, горит, понимаешь!
57. Левая почка весит 131 г. Правая почка прострелена слева направо. Большое кратерообразное отверстие с кровотечением в верхней доле, размером примерно с мяч для гольфа.
Она ничего не сказала.
Только посмотрела на мужа, а потом отвернулась и вышла. Эдвард Финниган остался стоять посреди комнаты. Он слышал, как она закрыла дверь в их общую спальню.
Он прислушался к тишине, заметил, что на улице поднялся ветер, ветка тихонько била в стекло. Он подошел и вгляделся в темноту. Маркусвилл спал, и еще долго будет спать, до рассвета оставалось три часа.
Когда наступило время обеда, Эверт Гренс вызвал по телефону такси и поспешно прошел по коридору полицейского управления. Он опаздывал, чего терпеть не мог; она уже ждет, сидит там и верит, что он вот-вот придет, ее принарядили, причесали, как обычно, помогли надеть одно из ее голубых платьев. Он попросил шофера — невысокого худого мужчину, очень смешливого и всю дорогу рассказывавшего про Иран, откуда был родом, — о том, как там красиво, как он там жил и как уже никогда больше не будет жить, — после того как они не торопясь проехали несколько кварталов Кунгсхольмена, Гренс все же попросил его ехать быстрее, показал свое удостоверение и объяснил, что это полицейское задание.
Четырнадцать минут по городу, сто десять километров в час на мосту в Лидингё.
Гренс велел остановиться в стороне от главного корпуса, хотел чуть-чуть пройтись. Ему необходимо было собраться с мыслями. Она ведь все равно уже ждет.
Он был очень сильно избит. Да, надо сначала разобраться с тем типом, что бормотал по-фински. Из уха текла кровь. Полдня прошло, а Гренс все никак не мог забыть лежавшего на полицейской кушетке человека. Разные глаза: один зрачок маленький, другой увеличен.
Нанесение умышленного вреда здоровью. Нет, этого мало.
Попытка убийства.
Он достал мобильник, позвонил Свену Сундквисту, единственному, кого мог выносить в учреждении, где проработал всю свою сознательную жизнь. Он попросил Свена отложить другие дела, Эверту Гренсу нужны сведения о человеке, который бьет людей ногами по голове, пусть его привезут на допрос, за такое полагается приличный срок за высокими стенами.
Последние сто метров до санатория он прошел медленно.
Гренс приходил сюда двадцать пять лет, по крайней мере раз в неделю: навещал единственного человека, который действительно не был ему безразличен.
