Вот сейчас он снова пойдет к ней. Он сделает это с достоинством.
У них была впереди целая жизнь.
Пока он не сбил её.
Он уже давно понял, что картины того дня никогда не оставят его в покое. Каждая мысль, каждое мгновение, они в любой момент могли вновь ожить в памяти, секунда за секундой.
Проклятая покрышка.
Он не успел.
Он не успел!
От воды дуло, Балтика дышала в лицо своими отрицательными градусами. Гренс уставился взглядом в землю, гравиевая дорожка частично обледенела, на здоровую ногу приходилась слишком большая нагрузка, так что Гренсу было трудно держать равновесие, дважды он едва не упал, громко выругался, кляня идиотскую смену времен года и плохую уборку пешеходных дорожек.
Он почувствовал, как машина накренилась, столкнувшись с ее телом.
Гренс прошел большую автостоянку перед санаторием, отыскал взглядом ее окно, обычно она сидела у окна и просто так смотрела в никуда.
Но он ее не увидел. Он опоздал. А она так доверяет ему.
Гренс торопливо поднялся на крыльцо, девять ступенек были заботливо посыпаны песком. Женщина его лет сидела в, пожалуй, слишком большой приемной, одна из тех, кто уже работал здесь, когда они в первый раз приехали сюда на полицейском фургоне, он это устроил, чтобы она чувствовала себя уверенней.
— Она сидит у себя.
— Я не увидел ее в окне.
— Она там. Она ждет. Мы оставили для нее обед.
— Я опоздал.
— Она знает, что вы придете.
Он посмотрел в зеркало, которое висело у туалета между приемной и коридором. Волосы, лицо, глаза, он постарел, выглядит усталым и к тому же вспотел, пока шел по этой чертовой обледенелой тропинке. Он подождал немного, пока пройдет одышка.
Он сидел, держа на коленях ее голову, из которой текла кровь.
Гренс прошел по коридору мимо запертых дверей, остановился у номера четырнадцать, цифры были написаны красной краской поверх ее имени на табличке у дверной ручки.
Она сидела посреди комнаты. Она смотрела на него.
— Анни.
Она улыбнулась. Его голосу. Или звуку открывшейся двери. Или свету, который теперь падал в комнату с двух сторон.
— Я опоздал. Извини.
Она рассмеялась. Высоким переливчатым смехом. Он подошел к ней, поцеловал в лоб, достал носовой платок из кармана брюк и вытер ниточку слюны, которая текла у нее по подбородку.
Красное платье в светлую полоску.
Он был уверен, что никогда раньше его не видел.
— Ты просто красавица. В этой обновке. Ты в нем такая молоденькая.
Она не постарела, во всяком случае, постарела меньше, чем он. Щеки были все еще гладкими, а волосы такими же густыми, как и прежде. Он там, снаружи, каждый день терял силы. А она словно законсервировалась, день за днем в инвалидном кресле у окна, и все вроде как по-прежнему при ней.
Светлая кровь все текла и текла из ушей, носа, рта.
Его ладонь теперь на ее щеке, он отпустил тормоз, который удерживал заднее колесо инвалидного кресла, выкатил его через дверь и повез по коридору в пустую столовую. Гренс подвинул кресло к столику у большого окна с видом на воду, усадил Анни, принес приборы, стакан и слюнявчик из твердого пластика, им оставили обед в холодильнике: мясная запеканка с рисом.
Они сели друг напротив друга.
Гренс понимал, что надо сообщить новость. Но он представления не имел, как это сделать.
Он кормил Анни и ел сам, питательная запеканка на ее тарелке превратилась в коричневые, зеленые и белые крошки. Она ела хорошо, у нее был отличный аппетит, как всегда. Видимо, поэтому она и чувствует себя хорошо — столько лет в инвалидном кресле, вдали от чужих пересудов — пока она ест, у нее есть силы, она живет, хочет жить и продолжает жить.
Гренс нервничал. Он должен рассказать.
Анни сглотнула, кусок попал не в то горло, она закашлялась, Гренс поднялся, обнял ее и держал так, пока дыхание не пришло в норму. Тогда он сел и взял ее за руку.
— Я принял на работу женщину.
Трудно было встретиться с ней взглядом.
— Молодую женщину, как ты тогда. Она смышленая. Думаю, у нее работа пойдет.
Интересно, понимает ли она, о чем он. Ему бы хотелось, чтобы Анни понимала то, что слышит, если, конечно, она в самом деле слушает.
— Это не меняет наших с тобой отношений. Вовсе нет. Она нам в дочери годится.
Анни захотела добавки. Еще несколько ложек коричневого и одну белого.
— Просто хочу, чтобы ты знала.
Когда он снова вышел на крыльцо, в лицо задул снег с дождем. Гренс потуже завязал шарф, застегнул пальто на все пуговицы, спустился по ступенькам и пошел через автомобильную стоянку, и тут зазвонил мобильник. Свен Сундквист.
— Эверт.
— Да.
— Я его нашел.
— Вызови его на допрос.
— Он иностранный подданный.
— Он разбил человеку голову.
— Канадский паспорт.
— Приведи его.
Дождь зарядил еще сильнее, капли, смешанные со снегом, казались еще больше, еще тяжелее.
Эверт Гренс знал, что это не поможет, но глянул в небо, чертыхнул эту вечную зиму и мысленно послал ее ко всем чертям.
На юге штата Огайо в маленьком городке, главным зданием в котором является большая тюрьма, окруженная высоким забором, занимался рассвет. На улице было холодно, опять падал снег, как и всю зиму, и жителям Маркусвилла предстояло начинать день с расчистки дороги к собственному дому.
Вернон Эриксен совершал последний обход по коридорам с запертыми в камерах людьми.
Было полшестого, еще час, а потом ночное дежурство закончится, он переоденется в штатское и направится по Мейн-стрит к ресторанчику «Софиос» — двойная порция блинчиков с черникой и как следует зажаренный бекон.
Эриксен оставил западное крыло и направлялся в восточный блок, его шаги отдавались эхом от бетонных стен, которые все еще казались ему новыми, хотя им было уже более тридцати лет. Он отлично помнил эту стройку на окраине городка, которой предстояло превратиться в тюремные стены и камеры для приговоренных; пока тюрьма росла, жители Маркусвилла разделились на два лагеря — тех, кто надеялся на новые рабочие места и новые перспективы для городка, и тех, кто предвидел снижение цен на жилье и постоянную тревогу от такого криминального соседства. Сам-то он не больно раздумывал. Ему было девятнадцать лет, он устроился на службу в только что открывшуюся тюрьму, да там и остался. Поэтому он никогда не покидал Маркусвилла, стал одним из тех, кто пустил тут корни, молодой человек, который держался за свою работу, ставшую повседневной рутиной. Меж тем годы шли, и вот теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, уже было поздно что-то менять. Порой он ездил на танцы в Колумбус, однажды поужинал с одной женщиной в Уилерсберге, что в нескольких милях к югу, но тем все и кончилось, не более того, никакой большей близости — как всегда.
