Непрерывные гулянки затмевают разум, лишают сил. И приводят к краху. Родители не поверили своим ушам, когда сыну пришлось сознаться, что он провалил экзамен в Политехнической:
— Письменный-то я сдал, а вот на устном засыпался…
Он скромно умолчал о том, что накануне экзамена провел бессонную ночь в объятиях Камиллы, миленькой молодой женщины, встреченной на площади Контрэскарп, и что наутро ей пришлось чуть ли не силой вытолкать его за дверь, чтобы он успел на свой устный.
— Зато меня приняли в Центральную…
Но родители ничего не желали слышать: для них это название — «Школа в области инженерии и науки» — было пустым звуком. И разочарование стало таким же сильным, как былые надежды. А главное: что они скажут своим соседям, своим родным, собратьям по торговле?! И как только их маленький Гюстав мог сыграть с ними такую скверную шутку?!
Не из этого ли инцидента родилось упорство Эйфеля? Его прямота, его выдержка — не были ли они результатом скорби, омрачившей лицо матери? Скорби, которую он будет пытаться стереть долгими годами труда. Ему понадобится создать много мостов, виадуков и переходов, чтобы Катрин Эйфель перестала считать Гюстава неудачником. Даже на торжественных открытиях его творений, когда люди подходили к ней, чтобы поздравить с успехами сына, она бормотала: «Да-да, вообще-то, он способный мальчик. Но если бы он учился в Политехнической…»
Гюстав молчал: его оскорбляли сожаления матери, но он понимал, что сам виноват.
— Ты хочешь сказать, что мать на тебя рассердилась?
Антуан де Рестак не может прийти в себя от удивления. Вот уже целый час Гюстав рассказывает ему, как он жил после того, как отучился в Сент-Барб, и они расстались; суровость этой женщины поразила его до глубины души.
— Я уже не был ребенком, которого она знала…
Рестак прыскает со смеху. В таверне не продохнуть: собеседники едва видят друг друга сквозь трубочный дым и алкогольные пары; вокруг пьяно бранятся, орут во весь голос, вызывая официанта и объявляя во всеуслышание, что хотят есть или пить, требуя «косяк», жаркое, женщину.
Ни тот, ни другой не бывали здесь с 1852 года!
— Тридцать пять лет, ты только подумай! — восклицает Гюстав, оглядывая зал.
— И ровно ничего не изменилось, — добавляет Рестак, осушив пятую кружку пива, такого же теплого, как в старину, зато вызывающего приятные воспоминания.
— Да нет, кое-что изменилось — мы! — отвечает Эйфель, поглаживая седеющую бородку. — Помнишь, тридцать пять лет назад мы были здесь самыми молодыми. А теперь…
Антуан де Рестак машинально проводит рукой по макушке: вот уже несколько лет, как волосы на ней редеют со страшной силой.
— Да, теперь мы тут патриархи…
Студенты, сидящие за соседними столиками, насмешливо поглядывают на них.
— Ну что, господа, вы развлекаетесь вовсю?
— Хотите, мы вам одолжим какую-нибудь, на выбор? — спрашивает один из молодых, указывая на девицу, сидящую у него на коленях.
Эта довольно вульгарная красотка — рыжая, полуобнаженная — разглядывает обоих пятидесятилетних мужчин и выкрикивает, облизываясь с видом лакомки:
— Не откажусь! Такие старички, как бекасы — когда они с душком, то лучше на вкус…
Вся компания взрывается хохотом, а старички переглядываются и пожимают плечами. Разве они сами не отпускали такие же шуточки в бытность свою студентами?! А ведь это было на заре второй Империи, страной правил Баденге, барон Османн еще не успел разорить Париж[19], но дух насмешки был все тот же. Хмельному веселью не страшны никакие режимы, оно бессмертно. Наполеон III или генерал Буланже — какая разница, у каждого времени свои кумиры и свои предметы насмешек. А студенты — они и есть студенты, что с них взять, их заботят только они сами, только их свобода и развлечения.
— Ну а ты, Антуан? Чем ты занимался эти тридцать пять лет?
Рестак откинулся на спинку стула и неопределенно пожал плечами, пыхнув толстой сигарой.
— Я, конечно, не так знаменит, как ты. Родился боязливым, таким и остался.
— Прекрасное определение, прямо хоть в газету.
Эти слова вызывают у Рестака усмешку, но он сохраняет серьезность.
— О, разумеется, моя семья богата. Мне не пришлось бороться за существование. Я выбрал для себя легкий путь. Мои связи, мое жизнелюбие, моя благообразная внешность вот уже много лет открывают мне двери в самые престижные салоны и министерства. Я самый информированный человек в Париже. Честно говоря, для меня остается тайной только один человек — моя супруга.
— Так ты женат?
— А почему это тебя удивляет? Да, я женат. И, представь себе, уже давно.
— И сколько же у тебя детей?
Рестак помрачнел, услышав этот вопрос, закусил губу и жестом велел хозяину принести две новые кружки пива. Затем спросил, так и не ответив:
— А у тебя сколько?
— Четверо…
Рестак опять мрачно покривился. И Эйфель увидел на его лице мимолетную, но жгучую зависть, которую тут же сменило выражение грустной покорности судьбе.
— О, это, наверно, прекрасно — иметь четверых детей. А их мать?
Настал черед Эйфеля сжаться от вопроса друга. Рестак увидел, как он побледнел.
— Маргарита умерла девять лет назад.
Наступило долгое молчание. Они сидели в горьком замешательстве, сознавая, что каждый из них вызвал зависть другого, тогда как на самом деле оба несли свой крест.
Наконец Рестак стукнул кулаком по столу, словно хотел разбить лед отчуждения:
— Тридцать пять лет, старина! Тридцать пять…
— А тут всё так же полкружки пены, — со смехом откликнулся Эйфель, выпив залпом пиво, поданное хозяином.
За соседним столиком прозвучал новый взрыв хохота, и студенты хором затянули «Возвращался я с парада».
Гюстав отставил кружку, взгляд его затуманился. Пиво вернуло его на землю. Он пришел сюда не для того, чтобы вызывать из небытия призраки прошлого, вспоминать молодость. Нынче он — Гюстав Эйфель, блестящий инженер, глава фирмы «Предприятие Эйфеля», и попал он сюда не по воле случая, а ради встречи с журналистом Антуаном де Рестаком.
— Скажи, ты знаком с Эдуардом Локруа?
Рестака удивил этот вопрос и заговорщический тон старого товарища.
— С министром промышленности и торговли? Да, я его знаю. Очень хорошо знаю.
— Отлично…
— А почему ты спрашиваешь?
— Мне необходимо с ним встретиться. Притом срочно.
ГЛАВА 8
Бордо, 1859
Преимущество, завоеванное юным Эйфелем, оказалось недолгим. Сразу по окончании обеда гости вышли в сад и вернулись к привычному непринужденному общению «между своими». Бурже беседовал с супругой, граф взял под руку свою графиню, Эдмон что-то нашептывал на ушко какой-то молодой даме, а та хихикала и смотрела на него с притворным ужасом. Даже Адриенна теперь вела себя
