штукатуром. Произошел несчастный случай — зацепило левую руку подъемником. Сначала осколки кости вынимали, потом ломали заново, потому что рука неправильно срослась. Полгода в гипсе ходил. Походил-походил и бросил университет. Понимал, что глупость делаю, а пересилить себя не мог.
— Но в глазах Пруса вы были почти юристом?
— Видимо, так. Первое время он часто расспрашивал меня об учебе, как будто хотел поймать на противоречиях, а позже, видно, уверился в том, что я говорил правду.
— Как вы реагировали, когда он показал вам сберкнижки?
— Я сразу спросил: «Зачем вам такие деньги, Евгеньич? У вас есть дочь, внучка. Отдайте им». Он аж задрожал от возмущения: «Я ненавижу их, а они ненавидят меня!» Я сделал вид, что просматриваю квитанции, а сам думаю, как бы переубедить старика. Вдруг он говорит мне: «Может быть, вы и правы. Я не буду скрывать от них свои накопления». Я хотел было выразить свое одобрение, а он уточняет: «А деньги они все равно не получат». Спрашиваю: «Зачем же тогда рассказывать?» Он отвечает: «А пусть моя доченька помучается. Тратить она научилась, а вот зарабатывать никак не научится. Гулять, по ресторанам шляться и дурак может, а вот заработать копеечку, сэкономить рублик — это наука. Деньги — они только к деньгам идут. Думаете, деньги трудом делают? Деньги делают деньгами!» Я и не подозревал, что старик может такое нагородить, хотел было его выгнать, но что-то заставило меня остановиться.
— Что же? — спросил Скаргин.
— Он сказал в заключение: «То, что я копил годами по одной копеечке, она спустит за неделю». Я подумал, что в старике говорит жадность, а все остальные его слова — так, глупости.
— Не понял. Он что, производил впечатление…
Фролов не дал договорить:
— Я вас понял. Речь его в самом деле была похожа на бред, но говорил он, кажется, серьезно. Например, в тот раз он сказал, будто ему сделали такое предложение: недалеко от центра города продается старый дом — семья переезжает и продает дешево. Так вот, можно купить, сделать ремонт, пристройку и перепродать вдвое дороже. «Вот так делают денежку», сказал он. Я спросил, неужели он согласился на спекулятивную сделку? Прус ответил, что будь он помоложе — обязательно согласился бы, а сейчас возраст не тот.
— А кто сделал ему такое предложение?
— Он не сказал. Только осторожно намекнул, что если бы я согласился взяться за дело, то он ссудил бы деньги.
— А не в этом ли была причина откровенности Пруса?
Фролов почти с благодарностью посмотрел на следователя.
— Возможно… Я сказал ему, что такими делами не занимаюсь, и Евгений Адольфович больше не возвращался к своему предложению.
— Как складывались ваши отношения потом?
— После того случая он исчез.
— Надолго?
— Его не было почти два месяца: большую часть ноября и весь декабрь.
— Когда он возобновил посещения мастерской?
— В январе, а точнее — четвертого января. После праздников я вышел на работу. В конце дня дверь отворилась, и вошел Евгений Адольфович собственной персоной. На нем были новые ботинки, брюки, теплая рубашка. Я почувствовал тогда некоторое облегчение. Кто знает, что с ним могло случиться?
— Вы опасались чего-то конкретного?
— Нет. Как будто нет.
— Что говорил вам Евгений Адольфович четвертого января?
— Он сказал, что уезжал из города.
— Куда и зачем?
— Я не берусь утверждать, что его слова соответствовали действительности. Прус сказал, что ездил на Черноморское побережье. Отдыхать. Выглядел он и в самом деле неплохо: поправился, был хорошо одет. Вместе с тем он стал более подвижен. Всегда ровный, спокойный, он, казалось, был начисто лишен эмоций, а после приезда стал беспокойным, больше двигался, суетился. Ему не сиделось на месте.
— Но вы упоминали о способности Пруса плакать, волноваться, размахивать руками…
— Правильно, но противоречия здесь нет. И плакал и говорил он как-то невнятно, как в полусне. Например, слезы у него лились без видимых усилий, сами собой. За два года, которые я знал Евгения Адольфовича, помню лишь два случая, когда его глаза выражали хоть какое-то подобие чувства.
— Интересно, — сказал Скаргин. — Когда?
— Когда он рассказывал о своих родных, накануне своего двухмесячного отсутствия. Тогда глаза у него были злые. И у столовой, когда мы познакомились, глаза тоже были злыми. Злыми и голодными.
— Прус назвал вам место, где он отдыхал?
— Новороссийск.
— Почему именно Новороссийск?
— Он не говорил.
— Как долго он находился у вас в мастерской четвертого января?
— Представьте себе, до закрытия. Собственно, он всегда сидел до тех пор, пока я не уходил на перерыв или домой после работы.
— Чем он занимался в тот день?
— Ничем. Дремал на стуле, время от времени просыпался, смотрел сквозь витрину на прохожих, снова дремал.
Скаргин посмотрел на часы:
— Ваш перерыв заканчивается. На сегодня хватит, Геннадий Михайлович.
— Странный вы человек. — Фролов удивленно поднял брови. — Говорили целый час, а непосредственно о седьмом января — ни слова.
— Думаю, мы еще встретимся, Геннадий Михайлович, и успеем поговорить обо всем.
Скаргин попрощался и вышел на оживленную улицу.
Глава 3
1.
Большой многоквартирный дом, фасад которого выходил на главную улицу, был построен буквой П. В глубине двора стояло другое, в два этажа, здание. Его широкие пятнистые стены были похожи на неудачно раскрашенную контурную карту с неизвестными темно-зелеными материками и океанами серой штукатурки. Промежутки между домами заполняли дощатые сараи и ветхие, вросшие в землю пристройки.
Весь второй этаж приземистого дома опоясывала просторная веранда, куда вела металлическая, в завитках, лестница.
Скаргин поднялся по ней, прислушиваясь к тому, как под ногами лязгают ступени, остановился у обитой дермантином двери пятой квартиры, постучал по деревянной раме, но звук вышел слишком глухой. Пришлось стучать вторично, на этот раз в окно, занавешенное тяжелой непроницаемой портьерой.
«Сюда не так-то просто попасть, — отметил Скаргин, безуспешно стараясь уловить хоть слабый звук за дверью. — Случайных гостей здесь, как
