Нового города, у эскалаторов, стайка студентов. Одна девушка и куча парней. Когда я прохожу мимо, она как раз весело спрашивает: «Ты что, не сказал друзьям, что я уже пару месяцев как от тебя залетела?» Следом — смех. Словно эта девушка в пустыне, открытой всем ветрам.
Реклама, которая сейчас на всех радиостанциях, — убедительный мужской голос на фоне космической музыки: «Добро пожаловать в мир „Рон-Пуленк“[7] — мир, где не боятся испытаний» и т. д.
В вагоне метро мужчина просит мелочь или талон на еду: «Я безработный». Он протягивает руку напрасно. Выходя на станции «Конкорд», бормочет, словно про себя: «У меня и вправду мало денег».
В супермаркете «Франпри», в очереди на кассу, женщина азиатской внешности держала портфель своего сына, которого, видимо, только что забрала из школы; тот резвился рядом.
Майский вечер, платформа «Нантер-Университет», суббота. Мужчины и женщины от тридцати до шестидесяти лет, у всех фирменные пакеты «Ля Рен Педок» на четыре бутылки вина. Нескончаемый смех. Женщины, более говорливые, обсуждают, как славно они провели день (кажется, где-то в Нормандии). Мы смеемся, вспоминая моменты, когда смеялись. Восстанавливаем в памяти обстоятельства, в которых было смешно, и смеемся еще сильнее, потому что теперь всё позади. (Это как припоминать во всех подробностях ночь любви и мысленно получать еще больше наслаждения. — Литература тоже усиливает как удовольствие, так и страдание.) Они обсуждают поездку в какую-то лавку, которую называют «аптекой», — возможно, магазин «натуральных продуктов». Одна женщина: «Он такой: у вас есть собака? Если она гадит белым, то помет надо собирать и хранить». От хохота она сгибается пополам и повторяет: «Если она гадит белым!»
В этой компании все между собой знакомы — видимо, вместе работают, — и потому не смущаясь говорят вслух о других пассажирах, одиноких чужаках: «О, там дама встала, наверное, поезд подъезжает». Один мужчина замечает: «Надо было нам сойти в Пуасси, могли бы сре́зать», а на чье-то предложение напоследок заглянуть в блинную отвечает: «Мы уже столько съели, что один блинчик погоды не сделает!» Я с удивлением слушаю эти слова и выражения (еще одна женщина сказала: «Ты глянь, каков проглот!»), такие знакомые мне с детства. Это вечный закон: когда мы перестаем использовать какие-то слова, нам кажется, будто они исчезли; когда нам есть, на что жить, нищеты для нас не существует. Правда есть и другой закон, противоположный: возвращаясь в город, где давно не были, мы воображаем, что люди там остались прежними, не изменились. В обоих случаях — искаженное восприятие реальности и собственное «я» как мера всех вещей: в первом случае мы отождествляем с собой всех остальных, во втором — мечтаем обрести себя прежних в людях, навсегда застывших в том образе, в котором мы видели их в последний раз.
Послезавтра вокзал Сен-Лазар перестанет быть воротами в Париж для меня и других обитателей Нового города. Электрички будут привозить нас сразу на подземные станции «Шарль-де-Голль», «Обер», «Ле-Аль» и т. д. Сегодня утром я оглядывала вестибюль вокзала Сен-Лазар, стеклянную крышу, кружащих под ней птиц. С изменением маршрута электрички Сержи — Париж завершатся девять лет моей жизни: теперь будет две эпохи: поездов Сержи — Сен-Лазар и пригородной линии А.
В гастрономический бутик «Эдиар» в элитном квартале Нового города вошла темнокожая женщина в традиционном африканском балахоне. Тут же взгляд управляющей становится острым, как бритва: она не отрываясь следит за покупательницей, которая мало того, что, похоже, ошиблась магазином, так еще и не понимает, что ей здесь не место.
Я впервые села на прямую электричку от Сержи до Парижа. Больше не будет черных стен на подъезде к Сен-Лазар, солнца на фасадах над самыми путями, вывесок «Отель Шамплен» и «Высшая школа делопроизводства», улицы Де-Ром, толп на платформах. С нынешнего утра всё — воспоминания: вечернее ожидание под табло с расписанием, толчея, люди, высматривающие друг друга в толпе (как вообще можно назначать встречу на вокзале?), объявления по громкой связи, синие огоньки вечерних поездов. Теперь в Париж прибываешь под землей, при искусственном свете, не понимая, где ты.
Но всё же в огромных параллельных металлических лестницах на станции «Шарль-де-Голль», в тишине — своя красота. Потом — нарастающий шум оркестра, женщины замирают у прилавка с украшениями. Восемь утра.
Я спрашиваю молоденькую парикмахершу, которая меня стрижет: «Вы любите читать?» Она: «Ой, мне не сложно, но у меня нет на это времени». («Мне не сложно» мыть посуду, готовить, весь день работать на ногах — так говорят, когда имеют в виду, что спокойно относятся к трудным задачам. Выходит, чтение может входить в их число.)
Опрос в газете. Из него видно, насколько значимы для нас материальные символы: мы богохульствуем без зазрения совести, но мало кто решится плюнуть на распятие (пожалуй, еще меньше тех, кто стал бы использовать его в качестве фаллоимитатора). — Мы не прочь свалить из родной страны, но ее флаг топтать не посмеем. Предметы, уважение к которым внушается с детства, священны; то, что можно увидеть, потрогать, обладает силой: осквернить это — значит непосредственно и открыто бросить вызов миру. Слово и мысль не имеют такой силы, как поступок, физическое воздействие на предмет. Мы запросто желаем зла врагам, но взять куклу и проткнуть ее иголками, изображая и воплощая это самое зло, для большинства немыслимо — не столько из-за презрительного отношения к суевериям, сколько из-за ужаса перед поступком, единственная цель которого — злодейство.
В электричках между Сержи и Парижем появился попрошайка. Его метод — откровенность: «Я не вор, не убийца, я просто бродяга!», а потом: «Дайте мне немного мелочи, я куплю себе поесть и выпить». (Слова «я потерял работу» сразу вызывают недоверие, раздражают: ну так найди, и т. д.) Он объявляет: «Я сейчас пройду по рядам, а вы киньте мне монетку-другую. Купюры тоже принимаются». Юмор всем нравится, пассажиры смеются. Он собирает немало денег, громко кричит: «Хорошего отпуска и прекрасного дня!», а тем, кто не дает ничего — «Короткого отпуска и скучного дня». Смеющиеся на его стороне. Выходя из вагона, он провозглашает: «Ну что ж, всем до завтра!» Пассажиры хохочут. Безупречная тактика — соблюдать социальную иерархию: я клошар, пью и не работаю — полная противоположность вам. Он не обличает устройство общества, а поддерживает его. Как клоун, он устанавливает игровую дистанцию между социальной действительностью, нищетой, алкоголизмом, которые олицетворяет сам, и публикой-пассажирами. Он играет эту роль по наитию и поистине виртуозно.
Я вышла из метро на станции «Пуассоньер» и прошла
