выглядели новыми, а руки были сделаны из тонких белых льняных перчаток. Все тело покрывала ткань, очень похожая на погребальный саван, лежащая на плечах и падающая на землю.
А еще была голова. Голова была украшена огромной шляпой, очень похожей на пуританскую, но с полями, которые выглядели так, как будто они принадлежали шляпе на сто размеров больше. А лицо обрамляла масса тонких белых волос, почти до плеч длиной. Само лицо было очень похоже на другие лица на многих пугалах в городе, что неудивительно, если учесть, что они были смоделированы по образцу того, на который я смотрел на древней фотографии. Но это лицо было другим; оно было выдолблено, и черты его казались куда более зловещими, чем те, что окружали площадь в самом сердце Саммитвилля. Все выглядело так, будто кто-то нашел тыкву с идеальной формой головы, вырезал в ней ухмыляющийся череп и поместил его в виде головы на самое странное пугало, когда-либо созданное.
И даже на фотографии проклятая тварь, казалось, смотрела на меня. Моя плоть покрылась мурашками, когда я изучал выцветшую фотографию. Когда я отодвинулся, у меня чуть не закружилась голова, а фигура на фотографии, казалось, провожала меня взглядом.
Нед мягко, но решительно отнял у меня книгу.
- Этого тебе хватит, Бен. Если ты будешь смотреть на эту фотографию еще пристальнее, то прожжешь дыру в этой проклятой штуке. - Голос Неда звучал по-другому, слабее, чем раньше. Нед говорил, как человек, который внезапно осознал, что только что совершил большую ошибку, панически, но спокойно.
Нед ушел с книгой и вернулся через несколько минут, не задумываясь, налив еще две кружки пива. Даже когда мы сидели рядом и потягивали холодный напиток, я думаю, что мы оба были погружены в свои собственные мысли. Я был занят тем, что думал об этой проклятой картине, а Нед – о том, как вырос его рот за эти годы. По крайней мере, я решил, что он думал именно об этом; его загорелое лицо стало бледным, а обычно спокойные руки начали слегка подергиваться и дергаться.
Молчание продолжалось до тех пор, пока мы не выпили две кружки пива и не перешли к следующей паре.
Затем Нед снова заговорил, натянуто улыбаясь и качая головой:
- Ну, моя мама всегда говорила, что моя болтовня в один прекрасный день доставит мне неприятности. - Нед посмотрел на меня, посмотрел мне в глаза добрых десять секунд, а потом снова заговорил. - Бен, мне бы очень хотелось сказать тебе, что все это просто чушь собачья, но я не могу... по крайней мере, на какое-то время, если верить моему старому дедушке, жители Саммит-тауна пошли на человеческие жертвоприношения.
Должно быть, я наполовину вскочил со своего места, потому что Нед смотрел на меня и снова улыбался, и это была его маленькая злобная победная улыбка, которая всегда вызывала у меня желание ударить его по голове.
- Ах ты, болван! Ты попался на эту удочку. - Нед начал громко смеяться, и через несколько секунд я тоже начал смеяться. Облегчение, отразившееся на лице Неда, сказало мне все, что мне нужно было знать, чтобы узнать правду. Нед не смеялся и не шутил; он смеялся и пытался обратить в шутку прошлое города, потому что Нед был напуган. Потому что Нед хотел, чтобы я поверил, что все, что он мне сказал, это куча дерьма. Он хотел быть абсолютно уверенным, что я понял, что он шутил все это время. Ему отчаянно нужно было заставить меня поверить в это, потому что все, что он мне сказал, было абсолютной правдой. Даже часть о человеческих жертвоприношениях.
Я подыграл ему, главным образом потому, что Неду отчаянно хотелось увидеть, как я смеюсь. И, может быть, немного потому, что я не хотел верить, что Нед был серьезен. Только мои чувства и разум говорили мне, что он боится. Любой может обмануть свои чувства; это просто требует небольшой практики. Через некоторое время я ушел, оставив честного человека, который вдруг почувствовал, что должен солгать.
Мы с Недом больше никогда не встречались за пивом. Прошло много времени, а я все еще скучаю по тому, как сидел на его крыльце. Печально, что все всегда меняется; еще печальнее, что они редко меняются к лучшему.
Все дни, оставшиеся до жатвенной луны, я держался особняком, и, как и предсказывала Хелен, раздутая оранжевая луна показалась на двадцать девятый день октября. Я и раньше видел урожайную луну, хотя никогда по-настоящему не понимал этого термина, пока Хелен не объяснила мне его. Но я никогда не видел такого большого зверя. Эта луна не просто занимала часть неба, она вторгалась в него. Урожайная луна, казалось, простиралась от одного конца горизонта до другого, когда я смотрел из окна своей гостиной на восток. Я провел всю ночь, сидя в своей гостиной, потягивая пиво и гадая, что же именно должно быть собрано. Никто не покидал своих домов, никто не делал ничего необычного. Я подумал, что, возможно, я обманывал себя, отдаваясь глупым полетам фантазии, и что я уже в том возрасте, когда должен был знать лучше.
Тридцатого я отправился в центр города и сделал кое-какие покупки. Проклятые пугала все еще были на городской площади, и я все еще ненавидел их. Очень немногое в этом мире заставляло меня дрожать так, как эти болезненные соломенные статуи. Когда я услышал, что русские послали спутник, и когда я услышал, что застрелили президента Кеннеди, и, возможно, даже когда я услышал о битве Перл-Харбор, эти вещи беспокоили меня примерно так же сильно. Но я не мог вспомнить ничего другого, что расстроило бы меня так же, как вид рядов пугал на городской площади. Хуже всего было то, что с тех пор, как я видел их в последний раз, проклятых тварей стало больше. По периметру стояло добрых пятьдесят или больше пугал, которые смотрели друг на друга через свежескошенное поле и, возможно, думали о том, как хорошо выглядело небо прошлой ночью.
Над ними, растянувшись на всю длину площади, развевалось гигантское знамя. В нем кричащими оранжевыми буквами на черном фоне говорилось: «Приходите один, приходите всей семьей на Хэллоуин в Саммитвилле!». С букв, казалось, капала оранжевая кровь, а под большими буквами мелким шрифтом было написано: «Развлечение для всей семьи! С семи вечера до полуночи. Фестиваль, который нельзя пропустить».
Я долго смотрел на это знамя и, наверно, остался бы совсем один, если бы не дети, возвращавшиеся
