любимый — с пальмами и ананасами, такой пестрый, что рябило в глазах. Лицо в сухих красных прыщиках, редкие волоски вместо бровей, выпавшие ресницы… Галка помнила маму красавицей, и сейчас любила ее не меньше, но все равно старалась лишний раз не разглядывать, не смущать. В голове теперь жили будто бы две разных мамы, и обе эти мамы без конца храбрились.
— Идем ко мне, садись. Рассказывай, как с учебой?
— Да нормально, не выгнали пока, — соседка присела напротив и кивала на каждое слово, пучила от любопытства глаза. Галка нашла твердую мамину ладонь, крепко стиснула в своих руках. Та слабо пожала в ответ.
Лицо ее вздрогнуло, напряглось, она сделала какой-то знак соседке, но та, безмозглая, ничего не поняла. Галка делала вид, что тоже не замечает: снова рассказывала про Анну Ильиничну, про смену на работе, про Машу — мама называла ее солнышком и всегда спрашивала, как у той с учебой. Сегодня общение не задалось.
— Ой, таблетки же пора… — засуетилась соседка, видимо, сообразив. Единственной причиной, почему Галка взяла ее к матери в сиделки, была квартира на этой же лестничной клетке, патологическое соседкино любопытство и желание для всех быть хорошей. Таблетки выдавать она не забывала, могла принести чашку горячего супа или подать резиновое судно, когда маме становилось совсем тяжело…
Она пока еще вставала. Но Галка знала, что и это ненадолго.
Ярко-зеленая таблетница с нарисованной улыбкой в этой полутьме от плотно задернутых штор, в этом бесконечном умирании выглядела насмешкой. От пары глотков холодной воды мама в измождении откинулась на подушки, причмокнула бескровными губами. Галке хотелось сорваться с места, впустить в комнату слабый рассеянный свет, ноябрьскую хмурь и свежесть, но сквозняки могли стать приговором. А поэтому Галка сидела, опустив плечи, и смотрела куда угодно, только бы не на нее.
Когда пришло время подниматься, мама нервно оттолкнула протянутую к ней руку:
— Не надо мне тут! Нашла калеку. Сама дойду.
Упорная. Едва может лежать на кровати, а все равно сама. Несгибаемая сильная мама, пережившая и детский дом, и смерть первого мужа, и уход второго, поставившая на ноги Галку, всю жизнь пропадающая на металлургическом комбинате с лопатой в руках, с сорванной спиной, грыжей, геморроем, бог знает чем еще — и ни одной жалобы! И есть было нечего, и жить негде, а справилась, все пережила.
Кроме рака.
Только соседке разрешалось держать маму под локоть, легенькую, невесомую, словно гусиный пух. Под закатанным рукавом мелькнула черная от капельниц кожа, глубокие пробоины в прозрачно-тонкой коже. Мрачная Галка шла следом, бурчала что-то саркастичное, что само ложилось на язык, но готовилась подхватить маму хоть на руки, как только она начнет заваливаться.
Мама молчала. Больно, значит очень больно — она становилась или молчаливой, или раздражительной, срывалась из-за пустяков, швыряла пластиковыми баночками с таблетками и орала матом. Галка легко теперь считывала каждую ее эмоцию.
Соседка усадила маму на стул, кинулась зажигать газ под чайником.
— Лилия Адамовна пряников принесла, — забормотала мама, зажмурившись. — Душистые, свежие… С мятным вареньем. Сейчас чаю попьем.
— Конечно, так попьем, как никто еще не пил, — Галке казалось, что они раз за разом разыгрывают новые мизансцены из постановки, а не говорят, как обычные, живые люди. — Лилия Адамовна, можно вас на минутку?
Вышли из кухни — мама, казалось, этого даже не заметила. Только Галка видела все слишком уж четко: сухое тельце кактуса в прихожей, скомканная забытая маска, зеркало в разводах — это ее, Галкина вина. Даже просто приехать к матери ей сложно, сложно говорить вроде бы о пустяках, сложно видеть, как она поправляет на гладкой лысине пестрый платок. Сложно не замечать оставленные в углу тазики для рвоты, разложенные цитрусовые леденцы, кружки с высохшей водой.
Соседка коснулась Галкиного рукава — не дернула даже, так, легонько провела по вязаным петелькам. Галка вздрогнула, будто бы ее поймали подглядывающей за чужой жизнью. Или смертью, она в последнее время училась не бояться этого слова в этих стенах.
— Да, вот. Это вам, — сунула в соседкин кулак деньги. — За маму.
Лилия Адамовна медленно развернула каждую купюру, прогладила пальцами, разве что на свет не проверила. Пождала морщинисто-белые, в заломах, губы, покосилась на Галку с неудовольствием, заклокотала горлом и спрятала деньги в карман халата. Похлопала, улыбнулась с таким видом, что лучше бы и не пыталась.
— Да ты чего, Галчонок. Мы с Иваном Петровичем и рады вам помочь, тем более такая беда страшная, того и гляди рак сожрёт…
— Да-да, а еще крабы покусают… — не церемонясь, Галка схватила соседку за плечи и развернула к кухне. — Идемте, а то мама там одна.
— Ты не волнуйся, — заговорщицки продолжала соседка. — Я до конца с ней буду, до последнего вздоха. Только вот кормить мне ее нечем, сама понимаешь, как пенсионеры живут, супчики овощные делаю, хлеб — за праздник…
— Я еще принесу, только маме не говорится. Она расстроится.
По правде говоря, расстройство — неправильное слово. Мама была бы в бешенстве, и даже в ее умирающем теле нашлось бы сил выгнать соседку-сплетницу взашей. Галка знала, что та приходит в лучшем случае пару раз за день, брезгливо морщится носом и повторяет одну и ту же историю, как ее свекровь тоже умерла от рака молочной железы, только вот никого не мучила, через месяц после первой химии ушла, во сне…
На настоящую сиделку мама не соглашалась, зная, какие войны Галка ведет с тараканами в общежитии и как иногда натягивает рукава водолазок на ладони, чтобы с запястья ненароком не выглянул лиловый синяк. Мама доказывала, что пока еще может сама подняться с кровати и доковылять до унитаза, а значит, никакие сиделки ей и не нужны.
— А я как должна почувствовать, добралась ты до унитаза или нет? — огрызалась Галка, у которой от этих разговоров привычно тянуло в желудке. — Хоть пиши мне из туалета, чтоб я не волновалась.
— Договорились, — мама глядела с насмешкой. — И фотографии присылать буду. Если два-три дня новостей нет, то можешь с лопатой приезжать.
— Дурная ты.
— Не дурней тебя.
Чайник на кухне плевался густой струей пара, пока изломанная мама сидела на краю стула и смотрела на свои руки, напоминающие тонкие птичьи лапы с черными толстыми нитями вен. Лицо у мамы было чуть удивленное, непонимающее.
— Может, в комнате чай попьем? — предложила Галка. — Я бы полежала после ночной смены…
— Нет, — мама вскинулась. — Тут пить будем.
Упрямая. И больно, и тяжело сидеть, а не уговоришь, даже под предлогом собственного бессилия. Пили чай — с
