class="p1">«Центральный комитетъ Россійской Соціалъ-Демократической рабочей партіи (большевиковъ)»
Женщина ещё ускорила шаг, теперь она почти бежала. За спиной – Обводный канал, впереди – Николаевский вокзал; хотя нет, со вчерашнего дня он уже Московский. Переименовали, вместе со множеством иных мест, ибо старые названия «не отражали исторической правды». Проголосовали – и переименовали.
Обыватели только качали головами да поглубже забивались в щели.
А, и хлеб продавался третий день с огромными перебоями и очередями.
«Временное собрание депутатов Государственной Думы», и Петросовет, и «красная гвардия», собирающаяся по окраинам, и солдаты запасных полков, жадно слушающие большевицких[4] агитаторов – обещающих, и не когда-то там, а вот прямо сейчас, сегодня, в крайнем случае завтра! – землю, волю и не только. «У бар да у попов всё отберём, всё трудовому народу отдадим!»
«А дома барские?!» – немедля следовал вопрос из густо дымящей махоркою толпы.
«А дома барские все тоже ваши. Бар да господ всех прочь! Пусть на все четыре стороны проваливают! Довольно попили нашей кровушки! Так я говорю, братцы?!» – и дружный рёв: «Так! Так! Так!..»
Женщина всё это знала. Как раз с одного из таких митингов она и возвращалась.
Немецкие «добровольцы», помогавшие Временному собранию, занимали мосты через Неву и центр города, охраняя все ключевые учреждения; однако окраины оставались в руках Петросовета.
Каблучки женских ботиков стучали и стучали по камням, быстро, часто, решительно.
– А ну, стой!
Дорогу ей загородили четверо. Двое в долгополых солдатских шинелях, один в поношенном пальто и четвёртый в коротком полушубке, явно женском.
Тускло блеснул ствол «нагана».
– Пальтецо сымай, живо! Всё сымай!
Четверо мигом обступили женщину, пихнули к стене, отрезая дорогу к бегству.
– Скидавай! Скидавай одёжу! Кольца, серьги, всё давай!
Бледные и тонкие губы женщины чуть заметно дрогнули. Руки её по-прежнему прятались в круглой муфточке; и сама она по-прежнему молчала.
Грабители потеряли терпение.
– Ах ты ж!.. – Рябой солдат (или, скорее, дезертир: с шинели срезаны и погоны, и нашивки, и даже петлицы) потянулся было схватить её за отворот пальто.
Тонкая рука вынырнула из муфты.
Сухо треснул выстрел. Выстрел небольшого дамского «браунинга» калибра 6,35 миллиметра.
И за ним сразу второй и третий.
Рябой дезертир с «наганом» рухнул первым, рядом с ним другой. Третий, в пальто, только и успел, что схватиться за пробитый лоб. Последний, в женском полушубке, бросился было наутёк, но поймал пулю бедром, взвыл, покатился, не переставая орать.
Лиговка равнодушно приняла его крики. Ни в одном окне не вспыхнул огонь.
Женщина аккуратно подобрала «наган». Подошла к раненому, наклонилась, подняла «браунинг», спокойно прицелилась прямо в голову грабителю.
– Прости… пощади… Христом-богом молю… Господи Боже, Царица Небесная… – затрясся раненый.
– А та, с которой ты полушубок снял, – её ты пожалел? – негромко и страшно сказала женщина. Дуло «браунинга» в её руках не дрожало, чёрный зрачок смотрел прямо в глаза грабителю.
– Милостивица… не на-а-адо…
Позади них на пустой и мёртвой улице вдруг зафыркали моторы, брызнул яркий свет автомобильных фар. Скрип тормозов и резкое:
– Всем стоять! Что тут происходит?!
Женщина медленно обернулась, даже и не думая спрятать оружие. В левой руке она держала подобранный «наган».
С подножки автомотора спрыгнул высокий и плечистый человек в кожанке, «маузер» наготове. Бегло взглянул на трупы, на скулящего раненого. За новоприбывшим в свете фар блестели штыки его отряда.
– Комиссар отряда охраны Петросовета Жадов, – чётко, по-военному, представился он. – Что случилось?
– Так разве не видно, гражданин комиссар? – раздался вдруг густой бас из-за спин. – Барышня одна возвращались, эти на неё и напали, поживиться хотели. Раздеть, как и остальных, гражданин комиссар, что мы сегодня видели.
– Да вот только барышня-то того, с зубами оказалась! – хохотнул другой голос.
Раненый стонал и дёргался. Трое других грабителей лежали неподвижно, застыв уже навсегда.
– У того, что жив, прострелено бедро, – холодно и невозмутимо сказала женщина. – Если его перевязать и остановить кровопотерю, он выживет.
Комиссар Жадов кивнул. Двое с красными крестами на белых нарукавных повязках присели рядом с незадачливым грабителем, завозились там.
– Эй ты, недострелённый!.. Так всё было, как тут говорят? Напали на гражданку с целью грабежа? А ты знаешь, что по декрету Петросовета я имею власть расстреливать таких, как ты, бандитов, на месте, без суда и следствия? – грозно объявил комиссар.
Женщина едва заметно улыбнулась.
– Так… так… – простонал «недострелённый». – Каюсь, гражданин ко… комиссар… бесы попутали… это всё Рябой…
– Оправдываться в дэпэзэ[5] станешь, – отмахнулся Жадов. – Повезло тебе, в рубашке родился. Сейчас заберём тебя, в лазарете подлатают. И будешь суда трудового народа ждать, скорого, но справедливого.
Солдаты-красногвардейцы деловито грузили трупы в кузов одной из машин – видно, дело было уже привычное.
– Вам, гражданочка, с нами проехать придётся, – обратился к женщине комиссар. – Я так понимаю, вы их…
– Я их пристрелила в целях самообороны, – ледяным голосом уронила та. – Пусть меня лучше судят, чем несут.
– Логично, – усмехнулся комиссар. – А имя ваше, позвольте?..
– Шульц. Просто Шульц.
– Шульц, значит… род занятий, гражданка Шульц?
– Я учительница. Русская словесность.
– А вы… – комиссар сделал паузу, – боевая, выходит. Небось кто урока не выучил – сразу пулю в лоб? – попытался он пошутить.
– Ну, зачем же так сразу. Только тому, у кого в четверти выйдет «кол». – Женщина улыбнулась в ответ, одними губами.
– Проедемте с нами, – повторил Жадов. – Дело ясное, обстоятельства абсолютно ясны… но снять показания я обязан. Эта шайка наверняка замешана и в других разбойных нападениях, так что… простите, гражданка Шульц, а как вас по имени-отчеству?
– Ирина Ивановна. А что, неужели я так плохо выгляжу, что ко мне надо обращаться словно к старухе?
– Нет, нет, что вы, нет! – смешался комиссар. – Положено так… простите… Значит, садитесь, садитесь, сюда, в кабину… Мы тут в бывшем участке, здесь недалеко…
Ирина Ивановна Шульц едва заметно улыбнулась и поставила ботик на подножку автомотора.
– Значит, Ирина Ивановна, вы – учительница?
– Да.
Жадов обмакнул перо, старательно вывел что-то на бланке. Бланк был уже новым, без императорского орла. Вернее, орёл-то имелся, но выглядел он больше как ощипанная курица. Ни корон, ни державы, ни скипетра…
Комиссар перехватил её взгляд.
– Да-да, эмблема уже новая. Это эти, временные, так их, простите, и разэтак. Придумали… управились быстро… да только разве ж трудовому народу орлы всякие нужны? Нет, не нужны, Ирина Ивановна, никак не нужны…
Скверное перо скрипело, словно пыточный инструмент. В бывшем кабинете начальника полицейского участка был относительный порядок, от разгрома он уцелел. Только исчез со стены портрет государя, остался тёмный прямоугольник, словно призрак.
– Род занятий… у-чи-тель-ни-ца, – старательно выводил меж тем Жадов.
– Писаря б позвали, гражданин
