извлекает из памяти мелодии, слышанные им в далекой прошлой жизни.
Но вот А-Кай поднял глаза, лицо его осветилось быстрой прелестной улыбкой, и он спросил хозяина, готов ли тот.
Доктор кивнул. A-Кай положил лютню и вновь зажег масляную лампу. Приготовил еще одну трубку. Доктор выкурил ее и еще две. Это было его пределом. Он курил регулярно, но умеренно. Затем вновь откинулся на спинку и предался размышлениям. A-Кай приготовил две трубки для себя и, выкурив их, погасил лампу. Он подложил под голову деревянную скамеечку и вскоре уснул.
А доктор, ощущая несказанное умиротворение, задумался над загадкой бытия. Телу его, полулежащему в кресле, было так покойно, что он совсем его не ощущал, разве что неотчетливое чувство физического довольства еще усиливало духовную нирвану. В этом состоянии полной свободы его душа могла смотреть на его тело с той же нежной терпимостью, с какой мы относимся к другу, который нам прискучил, но чья любовь нам приятна. Мысли стремительно проносились у него в мозгу, но в этой стремительности не было спешки, не было тревоги, его ум работал с уверенностью в собственной мощи, — так великий математик оперирует математическими символами. Ясность мышления доставляла такое же наслаждение, какое доставляет нам чистая красота. Ради этого только и стоило мыслить. Самоцель. Он был повелителем пространства и времени. Не существовало такой задачи, какую он не мог бы разрешить, если бы захотел; все было понятно, все было необычайно просто, но казалось глупым распутывать сложности бытия, если сознание, что ты можешь сделать это, когда захочешь, доставляет такое тонкое наслаждение.
Глава девятая
Доктор Сондерс вставал рано. Рассвет только начал заниматься, когда он вышел на веранду и позвал А- Кая. Бой принёс ему завтрак; маленькие нежные бананы, известные под
названием «дамские пальчики», неизбежную яичницу–глазунью, тосты и чай. Доктор съел все это с аппетитом. Укладываться им было недолго. Весь скудный гардероб A-Кая уместился в пакете из оберточной бумаги, а пожитки самого доктора — в китайском чемодане из светлой свиной кожи. Лекарства и хирургические инструменты он держал в небольшой жестяной коробке. У ступеней, которые вели на веранду, дожидалось трое или четверо туземцев — пациенты, желавшие показаться доктору; он принял их одного за другим, пока завтракал, и сказал, что уезжает сегодня утром. Затем пошел к дому Цзинь Цина, стоящему посредине плантации кокосовых пальм. Это было импозантное бунгало, самое большое на острове, с отдельными архитектурными деталями, которые должны были придать ему стиль, но его претенциозность была в странном контрасте с убогим окружением. Сада вокруг не было, на неухоженной земле валялись пустые жестянки из–под консервов и ломаные упаковочные ящики. Бродили куры, утки, собаки и свиньи, роясь в отбросах. Обставлен дом был «по–европейски»: буфетами из мореного дуба, американскими качалками вроде тех, что обычно видишь в отелях Среднего Запада, и столами, обтянутыми плюшем. На стенах висели в массивных золоченых рамах увеличенные фотографии Цзинь Цина и многочисленных членов его семейства.
Цзинь Цин был высокий полный мужчина внушительной наружности, из кармашка его белых парусиновых брюк свисала тяжелая золотая цепочка от часов. Он остался очень доволен результатами операции, даже не ожидал, что будет так хорошо видеть, но все равно предпочел бы задержать доктора на острове еще немного.
— Вы глупо делать ехать на эта люггер, — сказал он, когда док гор сообщил ему о своем намерении. — Вам здесь удобно. Почему вы не подождать? Что вам не терпится? Живите в своя удовольствия. Подождите голландский корабль. Николс плохая человек.
— Вы сами тоже не очень хорошая человек, Цзинь Цин.
Торговец встретил это шутливое замечание медленной жирной улыбкой, показав ряд дорогих золотых зубов; в ней не было лаже намека на несогласие. Цзинь Цин любил доктора и был ему благодарен. Когда он увидел, что не может его переубедить, он перестал настаивать. Доктор Сондерс дал ему последние наставления и распрощался. Цзинь Цин проводил его до двери, и они расстались. Доктор пошел в деревню и купил провизию на дорогу: мешок риса, большую гроздь бананов, консервы, виски и пиво. Он приказал кули отнести все это на берег и ждать его там, а сам вернулся в гостиницу. A-Кай был уже готов, а один из утренних пациентов, надеясь подзаработать, дожидался, чтобы взять багаж. Когда они подошли к берегу, старший сын Цзинь Цина был уже там; он пришел его проводить и по просьбе отца принес прощальный подарок — рулон китайского шелка и небольшой квадратный пакет, завернутый в белую бумагу с начертанными на ней иероглифами, содержимое которого доктор Сондерс сразу угадал.
— Чанду[16]?
— Отец говорит, очень хороший травка. Может быть, у вас ее мало для поездки.
На люггере не было никаких признаков жизни, корабельной шлюпки на берегу они не увидели. Доктор Сондерс крикнул, но его тонкий и хриплый голос не долетел до судна. А-Кай и сын Цзинь Цина тоже попытались докричаться до кого- нибудь, но тоже тщетно. Тогда они положили багаж и съестные припасы в челн, и туземец повез доктора и А-Кая к люггеру. Когда они приблизились к судну, доктор Сондерс опять позвал:
— Капитан Николс!
Появился Фред Блейк.
— А, это вы. Николс уехал на берег за водой.
— Я его не видел.
Блейк ничего не ответил. Доктор поднялся на борт, за ним A-Кай. Туземец передал им их багаж и провизию.
— Куда мне поставить вещи?
— Каюта вон там, — указал Блейк.
Доктор спустился по трапу. Каюта находилась на корме. Она была тесная и такая низкая, что в ней нельзя было разогнуться; посредине через нее проходила грот–мачта. Над висячей лампой потолок почернел от копоти. Небольшие иллюминаторы закрывались деревянными ставнями. Матрасы Николса и Фреда Блейка лежали вдоль стенок, так что доктору оставалось занять место у подножия трапа. Он снова вышел на палубу и велел A-Каю снести вниз спальную циновку и чемодан.
— Провизию, видимо, лучше спрятать в трюм, — сказал он Фреду.
— Можете с ней тогда распрощаться. Мы ее держим в каюте. Скажите своему бою, пусть поищет свободное место под половицами, они не прибиты.
Доктор осмотрелся. Он ничего не знал о море. За исключением одной поездки по реке Мин, он плавал только на пароходах. Люггер показался ему очень маленьким для такого долгого путешествия. В длину он едва превышал пятьдесят футов. Доктор хотел бы кое о чем спросить Блейка, но тот ушел на нос. Было очевидно, что хотя он согласился взять доктора на борт, сделал он это против своей воли. На палубе стояло несколько старых парусиновых кресел, и доктор сел в одно из них.
Через некоторое время на
