бы вы ели все что попало, но не тревожились бы об этом, все было бы в порядке.
— Неужто? Ты, верно, больше моего обо мне знаешь? Ты знаешь, каково это, когда ломтик поджаренного хлеба давит на желудок, как тонна свинца? Ты скоро скажешь, что это все — мое воображение.
— Ну, говоря по правде, воображения тут больше, чем чего другого.
— Ах ты, сукин сын!
— Это кого вы назвали сукиным сыном?
— Тебя, тебя.
— Хватит, — прервал их доктор.
Капитан Николс громко рыгнул.
— Ну вот, этот ублюдок своего добился. Первый раз за три месяца спокойно проглотил кусок, и — нате, пожалуйста — все снова–здорово. Всякая перепалка — для меня смерть. Сразу на живот кидается. Я — комок нервов. Сроду такой. Думал в кои–то веки хорошо провести вечерок, а он все мне испортил. Чертова диспепсия разыгралась вовсю.
— Мне очень жаль это слышать, — сказал доктор.
— Все мне говорят одно и то же: капитан, вы — комок нервов. И в чем только душа держится. У вас здоровье, как у малого ребенка.
Доктор Сондерс был полон сочувствия.
— Да, это я и предполагал. За вами надо наблюдать, ваш желудок нуждается в воспитании. Если бы я был с вами на люггере, я бы занялся вами и приучил ваш желудочный сок функционировать как надо.
— Кто сказал, что вы не едете с нами?
— Блейк. И, как я понимаю, он тут хозяин.
— Хозяин? Так вы ошибаетесь. Я капитан, и как я скажу, так и будет. Собирайте свои вещички и приходите завтра утром на люггер. Я запишу вас в команду.
— И не надейтесь! — вскричал Блейк, вскакивая на ноги. — Мое слово не меньше вашего значит, а я говорю: он с нами не едет. Я не желаю никого видеть на люггере — и дело с концом.
— Ах, вот как? А что ты запоешь, если я приведу люггер прямо к Северному Борнео? Британская территория, мой мальчик.
— Поостерегитесь, как бы с вами чего–нибудь не случилось!
— Ой, как страшно! Думаешь, я столько лет болтаюсь по свету, приехал сюда еще тогда, когда тебя не было и в помине, и так легко дам себя в обиду? Сунешь мне в спину нож, да? А кто поведет судно? Ты и эти четверо черномазых? Не смеши меня. Ты носа от кормы не отличишь.
Блейк снова сжал кулаки. Двое мужчин свирепо уставились друг на друга. В глазах капитана светилась издевка. Он знал: если карты будут раскрыты, козыри окажутся в его руках. Его противник незаметно вздохнул.
— Куда вы хотите попасть? — спросил он доктора.
— На любой голландский остров, где я смогу пересесть на корабль, который пойдет в нужном мне направлении.
— Ладно, приходите… Все лучше, чем сидеть взаперти с этим вот…
И он кинул на шкипера взгляд, полный бессильной ярости. Капитан Николс добродушно рассмеялся.
— Верно, у тебя будет компания, мой мальчик. Мы отплываем завтра часов в десять утра. Подходит?
— Вполне, — ответил доктор.
Глава восьмая
Гости ушли рано, и доктор Сондерс, взяв книгу, лег в длинное плетеное кресло. Взглянул на часы. Половина десятого. У него вошло в привычку выкуривать перед сном несколько трубок. Начинал он в десять. Он ждал этого момента без нетерпения, напротив, с легкой дрожью удовольствия предвкушая то, что его ждет, и не намерен был сокращать столь приятное ему ожидание, приближая минуту, когда он даст себе волю.
Доктор позвал А-Кая и сказал, что они утром отплывают на люггере незнакомцев. Бой кивнул. Он тоже был рад выбраться отсюда. Доктор Сондерс нанял его, когда тому минуло тринадцать, а сейчас ему было около двадцати. Это был стройный миловидный юноша с большими черными глазами и нежной, как у девушки, кожей. Волосы, угольно–черные и очень коротко подстриженные, облегали голову, как шлем. Его удлиненное лицо было цвета старой слоновой кости. Он часто улыбался, показывая два ряда удивительно красивых зубов, мелких, белых и ровных. В широких штанах из белой хлопчатобумажной ткани и узкой кофте без воротника он поражал каким–то изысканно–томным изяществом, странно трогающим сердце. Двигался он бесшумно, жесты его были полны неторопливой кошачьей грации. Иногда доктор Сондерс льстил себе мыслью, что A-Кай привязан к нему.
В десять часов доктор закрыл книгу и позвал:
— А-Кай!
Бой вошел в комнату. Доктор Сондерс умиротворенно смотрел, как он берет со стола небольшой поднос, на котором были масляная лампа, игла, трубка и круглая жестянка с опиумом. Бой поставил поднос возле доктора на пол и, присев на корточки, зажег лампу. Подержал иглу над пламенем и теплым ее концом извлек из жестянки необходимое количество опиума, ловко скатал его в шарик и чуть–чуть подогрел на желтом язычке огня. На глазах у доктора шарик зашипел и разбух. Бой
помял катышек пальцем и вновь подогрел; сунул его в трубку и подал ее хозяину. Одной сильной затяжкой опытного курильщика доктор вдохнул сладковатый дым. Минуту держал его в легких, затем выпустил. Протянул трубку бою. A-Кай вычистил ее и положил на поднос. Снова согрел иглу и принялся готовить следующую порцию. Доктор выкурил вторую трубку, затем третью. Бой поднялся с пола и пошел на кухню. Вернулся он оттуда с чайником жасминового чая и налил его в китайскую пиалу. На мгновение аромат жасмина заглушил резкий запах наркотика. Доктор лежал в кресле, откинув голову на подушку, и смотрел в потолок. Они не разговаривали. В доме и вокруг царила тишина, время от времени нарушаемая резким криком гекко. Доктор наблюдал, как она неподвижно сидит на потолке — маленькая желтая тварь, похожая на миниатюрное доисторическое чудовище, — изредка срываясь молнией с места, когда ее внимание привлекала бабочка или муха. А-Кай закурил сигарету и, взяв необычной формы струнный инструмент вроде банджо, стал тихонько на нем наигрывать. Высокие звуки вразброд блуждали в воздухе, казалось, меж ними нет никакой связи, и если порой чудилось, что слышится начало мелодии, она никак не завершалась, ухо оказывалось обманутым. Это была медленная грустная музыка, столь же бессвязная, как запахи цветов, она предлагала лишь условный знак, намек, эхо ритма, которые помогут создать в собственной душе музыку более утонченную, нежели та, что способно услышать ухо. Порой резкий диссонанс, словно скрип мела по грифельной доске, неожиданно дергал нервы. Он вызывал в душе ту же сладостную дрожь, что взбадривает тело, когда в жару вы окунетесь в ледяную воду Юноша сидел на полу в позе, исполненной естественной грации, и задумчиво перебирал струны лютни. Интересно, какие смутные чувства владеют им, подумал доктор Сондерс. Его печальное лицо было бесстрастно. Казалось, он
