свете знали теперь, может быть, только он сам да вот этот, откуда-то прикативший товарищ его детства и юности, соратник по войне, по экспедициям за музейными ценностями в Советский Союз, Уве Клауберг, который, как ни странно, своей фамилии не изменил, хотя когда-то в петлицах его черного френча сверкали острые молнии эсэсовца, что само по себе причисляло Клауберга к разряду военных преступников и грозило весьма серьезными последствиями. Даже жена Делия не ведала о прошлом своего Умберто. Она знала — с его слов, — что когда-то кто-то из его прародителей долго прожил в России, отчего в семье Карадонны знание русского языка было традиционным.
Всю правду могла ведать, без сомнения, церковная книга, в которой мартовским днем 1907 года учинили запись о том, что у тайного советника Аркадия Николаевича Сабурова был рожден младенец мужского пола Петр. Но та книга осталась в Петербурге, в церкви святого Покрова, которую еще до войны снесли, надо полагать, вместе с книгой, и на ее месте, как явствует из недурно изученных в свое время Сабуровым планов Ленинграда, образовали Тургеневскую площадь; да еще где-то в Александро-Невской лавре стоят фамильные склепы предков Петра Сабурова, но и они свидетельствуют лишь о том, что был такой род Сабуровых в России, а куда, когда и при каких обстоятельствах подевался последний отпрыск этого рода, камни склепов рассказать не в состоянии.
Да и сам-то Петр Аркадьевич позабывать стал о том, кто он есть на самом деле. Если его окликнуть «Петр» или, как это делает Клауберг, «Петер», он не обернется, не откликнется, он даже не подумает, что это окликают его. Рефлекс на имя, полученное при рождении, утрачен. Он Умберто, он Карадонна. Он даже когда думает, то итальянские слова и понятия в его мыслях мешаются с немецкими, а не с русскими. И только во сне, когда ему видятся картины детства — такое еще иногда случается, — он сам и все окружающие его говорят на языке отцов. Он слышит в таких снах колокольные звоны, церковные хоры, бряк масленичных бубенцов, шум веселий в отцовских имениях, голос охотничьих рогов. Но это бывает даже не иногда, а просто очень редко, может быть, в несколько лет один раз. А так что же?… Когда после войны, пометавшись по странам Европы, где повсюду на первых-то порах весьма активно вылавливали гитлеровских преступников, к которым по союзническим декларациям мог быть причислен и он, поскольку до похода в Советский Союз носил форму эсэсовца, а во время похода занимался в России вульгарным грабежом, некто Гофман, бывший Сабуров, умело воспользовался случайно попавшими к нему в руки бумагами австрийского итальянца Карадонны, выдал себя за патриота, за блудного сына, который захотел покинуть Австрию и поселиться в «родной» ему Италии, купил по случаю и по дешевке вот здесь, на Лигурийском побережье, полуразрушенный дом, восстановил его на кое-как сохраненные средства и думал прожить тихо, незаметно, как чахлая травинка в расщелине меж камнями. Но жизнь есть жизнь — увлекся дочерью местного рыбака Делией, женился, народил детей. Предприимчивая Делия превратила старый дом в пансион; Сабуров не удержался, в память отца назвал его «Аркадией», с чем, не зная причины, охотно согласилась Делия, так как подобные названия были самыми распространенными на побережье.
Что он теперь? Ничто. Кто? А никто. Праздный, старый Умберто Карадонна. Всеми делами пансиона ведает энергичная, предприимчивая Делия, тоже, видимо, как хозяйка того пансиона, в котором остановился Клауберг, — праправнучка сарацинов, в незапамятные времена селившихся в здешних местах; к делам она приучила и дочь и обоих сыновей, ни какой наемной прислуги в доме почти нет — двое-трое, на самой черной работе.
Что делает в этом муравейнике он? Представительствует, попивает с наиболее значительными постояльцами вино, ведет интеллектуальные разговоры. Делия охотно переложила нелегкое это дело на его плечи. По ее мнению, он, Умберто, чертовски учен и на свете нет ничего такого, чего бы он не знал и о чем бы не мог завести, а тем более поддержать интересный разговор. Приезжим это его качество было известно, и нередко среди них оказывались такие, которые любили побеседовать с синьором Умберто Карадонна об искусстве, о политике, о том, за кем же будущее: за Советским Союзом или за Соединенными Штатами. Он настолько категорически высказывается всегда в пользу Советского Союза, что даже если у кого и возникли бы сомнения по поводу его прошлого, то никто не стал бы это прошлое искать в недрах разбитой гитлеровской Германии. Скорее подумали бы, что синьор Карадонна был связан с Россией, что и подтвердилось бы хроникой старинной итальянской семьи Карадонна, по воле судеб долгие десятилетия мыкавшейся на чужбине в Австрии: была, была прапрабабка при дворе какого-то из свирепых русских царей, старые бумаги подтверждают это. Оборонительный круг замыкался, с каждым новым годом опасность быть узнанным, разоблаченным ослабевала, отступала, и Сабуров уже давно перестал ее ощущать и о ней думать.
Клауберг все вновь разбередил. Все вспомнилось, все ожило. Не те времена, конечно, вспомнились, которые предшествовали баварскому, городку Кобургу — не пальба на улицах Петрограда, не зарева пожаров над русской столицей, не стоны и плачи в гостиных семейного особняка на Английском проспекте по поводу того, что их величества государь император и государыня императрица, как простые смертные, арестованы, посажены под замок, окружены солдатней; не метания сановной семьи в автомобиле меж Петроградом и Псковом; и не Псков, не крестьянские убогие дома, и не Рига, не грязные гостиницы того суматошного времени. Все это было позже расписано в романах, которые он публиковал под вычурным псевдонимом Серафима Распятова, и затем прочно забыто. Появление Уве Клауберга всколыхнуло в памяти иное — то, что началось в жизни семьи с приездом в Кобург. Перед Сабуровым замелькали лица генералов, сановников, придворных дам, крутившихся вокруг Кирилла Владимировича с Викторией Федоровной, и среди них были его отец и его мать — родители Пети Сабурова. Из пронафталиненных сундуков памяти повалили шумные монархические сборища, съезды, совещания, речи генерала Краснова и генерала Врангеля. Атмосфера была такая, будто еще день-два, может быть, неделя — и все они вернутся туда, в Россию, в Петербург, и Сабуровым вновь можно будет поселиться на Английском проспекте, при скрещении которого с улицей Садовой стояла церковь святого Покрова.
Но из императорского двора на кобургской вилле «Эдинбург» ничего не вышло, жизнь растрепала, рассеяла армию Врангеля по странам Балканского полуострова, генерал Краснов принялся строчить антисоветские романы, в духе которых, равняясь на него, выступил и молодой Сабуров под псевдонимом Распятова, генерал
