вот мне, например, на Муссолини наплевать.
— И мне на него наплевать! — зло бросила Лера.
— И напрасно. Он был незаурядной личностью, сильной, он превратил разоренную первой мировой войной, побежденную Италию…
— В первоклассное фашистское государство! — перебила его Лера.
— Ну и что! Может быть. Но он повел за собой народ.
— Куда? К мракобесию. К неизбежному новому поражению. И привел.
— Я его не оправдываю, пойми. Я юрист, а ты историк. Ты, ты, именно ты должна быть беспристрастной в оценке явлений истории. Но ты пристрастна, ты не объективна. А я просто констатирую. Я, я, объективен я, а не ты. Что было, то было.
— Ну и я тебе говорю: что было, то было. Дело не в личностях, а в том, какие идеи исповедуют личности, насколько эти идеи отвечают интересам народа…
— Рабочих и крестьян? — Спада улыбнулся доброй, почти ангельской улыбочкой.
— Да, да, рабочих и крестьян. И ты состоишь в партии, которая была создана, и живет, и борется именно во имя интересов рабочих и крестьян. И если ты не способен отдать всего себя этим интересам, то зря ты связался с коммунистами, зря, Бенито.
— Видишь ли, я не могу быть таким узколобым фанатиком. В наше время коммунистическое движение трактуется иначе, чем полсотни лет назад. Да и тогда это было сложным. Интересы рабочих и крестьян — это одно, а интересы народа в целом — другое. В наше время, если власть в свои руки возьмут только рабочие и крестьяне, — это, поверь, будет для страны бедствием. И тогда, в семнадцатом году, было бедствием. Твои рабочие и крестьяне уничтожили, изгнали из России всю интеллигенцию, и вот по сей день путаются в варварстве, в дикости, в бескультурье. Что они выиграли?
— Мне вполне достаточно того, что они выиграли! — гордо ответил Лера. — Донецкий шахтер Васильев и новгородская крестьянка Степанова, родившие меня, не только сами в результате семнадцатого года стали интеллигентами, но, видишь, и дочери своей дали высшее образование. А таких миллионы и миллионы… Весь народ…
— Милая! — Спада взял ее за руку, поцеловал мизинец. — Я не хотел тебе говорить этого раньше, но ты сама меня вынуждаешь сказать. Став врачами, твои родители не стали интеллигентами. Твой просвещенный общественник отец, уж прости, до сих пор не умеет пользоваться ножом и вилкой, как, впрочем, и те миллионы, миллионы…
— Бенито! — Лера отдернула руку. — Это подло в конце-то концов. Подло и мерзко. Ты сидел за нашим столом, тебя так радушно угощали…
— Потому и говорю. С полным знанием дела.
Лера опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала. Ничего иного она сделать не могла. Она была беззащитна. Она не могла кинуться на вокзал и немедленно уехать в Москву, к отцу с матерью, к подругам, к друзьям — к своим.
Спада понял, что сотворил неладное. Он принялся целовать ее волосы, шею, плечи, она ни на что не реагировала, как бы ничего не слыша. Плакала и плакала, тихо и горько. Слезы катились сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо, по рукам, по локтям, капали на платье из очень красивой, но искусственной ткани, и в том месте, куда они падали, на этой ткани вздувались бурые пузыри. Лера ничего не видела, не слышала, не понимала. Только на короткое мгновение у нее мелькнула мысль о том, что и их жизнь с Бенито построена на искусственной основе и со временем от столкновений с повседневностью покроется столь же безобразными, уродливыми пятнами, пятна сольются в одно, общее, огромное, и то, что было таким радужным, станет мерзко-бурым. Но и эта мысль улетучилась. Осталась пустота, глухая пустота вокруг. Суетился Бенито, подавал стакан с водой, протягивал рюмки с каплями, таблетки. Она и не отказывалась их принять и не принимала. Леру парализовало сознание чуждости всего, что ее окружало, и полной невозможности позвать на помощь.
Так было единственный раз, еще в первые месяцы ее жизни в Италии. Больше это не повторялось. Спаду, видимо, изрядно напугало тогдашнее ее состояние, которое продолжалось с добрую неделю. Никакие врачи не могли ничего поделать. Постепенно прошло само. Жизнь мало-помалу влилась в привычное русло. Особых огорчений она не приносила, но не было и особых радостей. То ребенок здоров, то ребенок болен. То они живут в Турине, то выезжают на море. То у них не хватает денег, то вдруг деньги появляются. Друзей, постоянных, таких, которые приходят к тебе в дом и приглашают к себе, у Бенито не было. Если и встречаются супруги Спада с кем-то иной раз, то лишь в кафе, в ресторане, когда каждый сам платит за то, что съел и выпил. Привыкнуть к этому Лера никак не может. В ее родительском доме любили застолье, любили угостить, любили гостей, и гости у них не переводились.
— Это глупо, — даже по такому поводу высказался Бенито, — тратить деньги подобным образом. Они не совершают оборота. Это пропащие деньги. Поэтому-то в вашей стране постоянные нехватки. Слишком любите гостей, обожаете их угощать.
Лера возражать не стала: к чему? Все равно не поймет. Она часто писала домой. Не потому, что хотела рассказать о своей жизни, нет, — свою жизнь она изображала совсем не такой, какой была та на самом деле, — писала бодрое, веселое, передавала услышанные или вычитанные из газет чужие истории, но только не то, чем терзалась сама. Смысл ее частых писем заключался в том, что ими она понуждала и своих занятых родителей писать почаще. Их письма она перечитывала десятки раз, она их хранила, запирала под ключ, ей не хотелось, чтобы в них заглядывал Бенито. Это было ее, только ее, и ничье больше. Это была часть ее семьи, часть Москвы, часть Советского Союза.
После двух лет жизни в Италии она завела разговор о том, как было бы хорошо съездить в Москву, повидать родителей.
— Можно, — ответил Бенито равнодушно, — люди ездят. Но знаешь, сколько это стоит? — Он назвал внушительную сумму в лирах, в миллионах лир.
— Мне бы могли помочь родители, — сказала она не очень уверенно.
— Да? Родители? — Бенито рассмеялся. — А кто им даст валюту? Доллары, фунты, марки, лиры, кроны? Увы, милая, ваш рублик пока что легковесен. Слишком много прогуливаете денег, обесцениваете их.
Лера и тут промолчала. Ей уже давно не хотелось спорить с мужем. Уж слишком с большим удовольствием демонстрировал он перед ней превосходство всего того западного, которое он противопоставлял ее родному, советскому.
4
О том, что он Петр Сабуров, а не Умберто Карадонна, на всем
