Сейчас? Конечно, нет.
Макферсон. А потом?
Гульд. Не знаю. Я знаю только одно: они уничтожают капитализм, а я хочу уничтожить коммунизм. Любыми средствами. Вот и все. На равных.
Макферсон. С той только разницей, что они это делают у себя дома, а вы лезете своей лапой в чужую страну, к ним.
Гульд. Вы не собираетесь записаться в коммунистическую партию?
Макферсон. Нет. Я просто подумал, что вы особенно беспощадны, – впрочем, как все ренегаты.
Гульд. Что вы сказали?
Макферсон. Я сказал, что вы особенно беспощадны, – впрочем, как все ренегаты. Профсоюзное прошлое дней вашей молодости не дает вам покоя.
Гульд. Чарли, не советую вам продолжать. Я иногда кусаюсь.
Макферсон. Знаю. Но вы не правы. Никогда не надо стыдиться своей биографии, а тем более такого эффектного начала ее, как у вас. Когда молодой руководитель забастовки вдруг сам даст мне шесть фельетонов с разоблачением красных, ей-богу, это эффектно. Я еще тогда, пятнадцать лет назад, сразу понял, что вы далеко пойдете вообще, а если станете работать в газете – особенно.
Гульд. Заметьте: в вашей газете.
Макферсон. Конечно, не в «Дейли уоркер». Когда вы думаете о коммунизме, вам все время кажется, что если бы он наступил в Америке, то вас непременно бы повесили.
Гульд. За компанию с вами.
Макферсон. Не уверен. А знаете, что бы вы сделали, если представить себе такой невероятный случай: вдруг завтра у нас коммунистическая диктатура?
Гульд. Интересно.
Макферсон. Очень. Вы бы быстро перекрасились и поспешили выдать с головой всех ваших нынешних друзей, так же как пятнадцать лет назад всех ваших тогдашних.
Гульд. Очевидно, сегодня вы решили поссориться со мной.
Макферсон. Ничуть. Это вам просто за Черчилля и за мое тщеславие. Я действительно тщеславен, по очень не люблю, когда мне об этом напоминают другие. И потом, вы сегодня утром опять с излишней нежностью смотрели на мой редакторский стол, а я очень не люблю торопливости, особенно в молодых людях.
Гульд. Вы стареете, Чарли. Вы просто начинаете брюзжать.
Макферсон. Возможно.
Гульд. Можно подумать, что вам меньше, чем мне, хочется уничтожить коммунистов.
Макферсон. Нет. Но у меня для русских есть программа-минимум.
Гульд. Можете опубликовать?
Макферсон. Могу. Пять-шесть лет держать их под угрозой войны, не давая им оправиться, а потом потребовать от них всего трех вещей.
Гульд. Каких?
Макферсон. Исключительной свободы их рынка для нас – раз, отмены их монополии внешней торговли – два и сдачи нам крупных концессий – три. А в остальном пусть пока остаются коммунистами – это их личное дело.
Пауза.
Гульд. Однако Смит заставляет себя ждать.
Входит Смит.
Смит. Прошу прощения, по у меня просто еще мало опыта разговаривать с женами. Джесси благодарит вас. Она уже одевается. Мы выедем вслед за вами через полчаса.
Макферсон. Хорошо. (Гульду.) Джек, вы третий раз за день забываете свою шляпу. Рассеянность к лицу только уже знаменитым людям. Да, кстати, Гарри, Гульд предлагает назвать вашу книгу «Почему русские хотят войны?». Как вам?
Смит. Не очень.
Макферсон. Мне – тоже.
Смит. Может быть, отрезать первое слово. Просто – «Русские хотят войны?». И большой вопросительный знак.
Макферсон. «Русские хотят войны». И маленький вопросительный знак, втрое меньше букв, почти незаметный. Незаметный, но объективный, так, чтобы, если вглядеться, его все-таки можно было заметить. Ну что ж, это неплохая идея. Идет. Я жду вас. (Выходит с Гульдом.)
Несколько секунд на сцене один Смит. Потом из внутренней двери выходит Морфи, опухший более чем обычно, с крестиком пластыря над глазом, в толстой старой фуфайке.
Смит. Ну что, выспался наконец?
Морфи. Четырнадцать часов – с трех ночи. Я был здорово пьян, когда ввалился к тебе вчера?
Смит. Нет, ничего. Ты только почему-то держал под мышкой чью-то дамскую шляпу и со слезами на глазах говорил о том, какой, в сущности, хороший человек твой хозяин – Вильям Рандольф Херст.
Морфи. Ну, тогда я действительно был пьян, как свинья. Надо бросать пить. Зачем к тебе приходил Гульд?
Смит. А ты откуда знаешь?
Морфи. Его голос так похож на бормашину, что спутать невозможно.
Смит. Он приехал с Макферсоном. Шефу сегодня шестьдесят, и он заехал пригласить нас с Джесси на обед.
Морфи. Да… Ему, видимо, здорово нужна твоя книга. А что же яблочный пирог? Джесси обещала мне его.
Смит. Она не знала. Но пирог остается в силе. Ты пообедаешь с Мег, а к вечеру мы вернемся.
Морфи. Я с Мег? Эта твоя прогрессивная девица и при тебе шарахается от меня, как от змеи, а наедине со мной она просто выльет мне на голову горячий крем и, пока я буду зализывать ожоги, выскажет мне все, что она думает о мистере Херсте и обо мне. Она ведь искренне считает, что он и я – это почти одно и то же.
Смит. Мог? Ты сошел с ума.
Морфи. Я знаю, что я говорю. Она определенно обольет меня кремом. Я еще удивляюсь, почему она стенографирует тебе твою книгу. Наверное, у нее больная мама и ей до зарезу нужны деньги.
Смит. Нот.
Морфи. Так почему же тогда?
Смит. Почему?
Пауза.
Сигары вот в этом ящике.
Морфи. Третий раз я приезжаю к тебе и третий раз опять и опять, как свинья, завидую твоему счастью.
Смит. Ты боялся
Джесси. Разве ты можешь на нее пожаловаться?
Морфи. Нет. Она так любит тебя, что терпит даже меня.
Пауза.
Да. Хорошо. (Подходя к столу и взвешивая на руках стенограмму.) И если бы еще вся эта жизнь (обводит глазами комнату) без необходимости этого свинства. Тридцать тысяч. А мне стали платить совсем паршиво. Впрочем… я вчера напился потому, что получил порядочный аванс под одно дело. У меня даже еще осталось. (Вынимает из кармана скомканную пачку денег.) Вот сколько еще!
Смит. А что за дело?
Морфи. В общем, дрянное. Попытка поставить новый рекорд высоты с пассажиром на борту. Я – пассажир.
Смит. Серьезный самолет?
Морфи. Нет. По-моему, дрянь, авантюра. Обыкновенный легкий спортивный самолет без всяких специальных приспособлений. Но в этом и соль. Они хотят поставить рекорд для этого типа. Реклама прочности. Новая и еще несолидная фирма. Но именно поэтому им нужен шум, и они хорошо заплатят мне за радиопередачу с борта самолета.
Смит. Сколько?
Морфи. Полторы тысячи.
Смит. Не лети. Ну их к черту. Если б на каком-нибудь «локхиде» или «консолидейтеде» – тогда другое дело.
Морфи. «Локхид» или «консолидейтед» – они и так хороши, им не нужна
