Ослябя, вышедшей на двор по нужде, и хитро подмигивает.
Я развожу руками.
– Князь думает, не случилось бы чего дома, – отвечаю ему после короткого молчания.
«С другой стороны, в Рязани сидит брат его Юрий Ингваревич с дружиной и с сыном Федором. И у Федора Юрьевича есть некоторое количество храбрых мужей. Случись что, отобьются…» – размышляю про себя.
Ослябя рассказывает, что Демьян из младшей дружины родом из Новгород-Северского. Отец его жил здесь, говорят дом его до сих пор стоит на подоле. Но отсюда дома не видно.
– А твой отец жив? – спрашиваю я Ослябю.
– Не знаю, – отвечает он, пожимая плечами и улыбаясь, – Навряд ли…
Мой отец погиб десять лет назад. Тогдашний рязанский правитель, Ингварь Игоревич, родитель нынешнего князя Ингваря, собрал отряд на войну с тьмою внешнюю, куда и поступил отец. Знойным вечером, когда горизонт был застлан густым душным маревом, а в воздухе висел запах полыни и чабреца, воротилось войско рязанское в город. С собой ратники везли богатую добычу и гнали много пленников. В одном из возов лежала рогожа, перевязанная веревками, а в ней было завернуто тело отца.
Историю про отца я Ослябе не рассказываю. Едва ли ему интересно.
Новый день, снова тесно двигается вперед обоз. Один за другим тянутся блеклые, монотонные дни. Поля, поля, поля. Все белым бело. Торный, битый путь змеится среди оврагов. От дикого мороза тулово промерзает насквозь.
На седьмой день пути захворал Коснячко. Лежит в санях в совершенной слабости и постоянном забытьи и трясется. Его то бьет озноб, то изнуряет жар. Некоторое время сижу с ним. Укрываю заботливо войлоком. Слушаю бессвязный бред. Размышляю, выздоровеет ли боярин или нет. Раз на раз в таких делах не приходится.
Тот самый Демьян, родом из Новгород-Северского, принес кружку с водой, в которую положил две громовые стрелки. Их еще называют чертовыми пальцами. Говорит, что должно помочь, его так знахарка научила.
Он мочит в настое ветошь, обтирает больному лоб и щеки. Коснячко еле слышно стонет и хватает Демьяна за руку, словно боясь, что тот убежит.
Демьян бежать не собирается. Сидит подле боярина, как возле люльки с младенцем, и успокаивающе водит мокрой ветошкой по лицу.
Наконец, добираемся до Оки, и по замерзшей ленте реки споро подвигаемся к Рязани.
Коснячко выздоравливает. Настойка с громовыми стрелками помогла или богатырская природа взяла верх – неизвестно. Но через двое суток, вылежанных боярином в санях под войлоком и тремя тулупами, жестокая лихорадка прекратилась, так и не перейдя в горячку. Он слаб и едва держится на ногах, но дыхание выровнялось, всхлипы и стоны смолкли, и по ночам из саней доносится мерный храп, какой издают только здоровые люди.
На ночлег останавливаемся в деревне, притихшей на вершине крутого берега Оки. Ингварь Ингваревич вселяется в самую большую избу. Туда же относят и полубольного Коснячко. Я удобно, как медведь в берлоге, устраиваюсь в избе поменьше. Горница чистая. Огромная беленая печь жарко растоплена. На ужин хозяйка выставила горшок с горячей похлебкой, пироги, кашу на конопляном масле.
Проглотив пищу, разомлев от горячего сбитня, поднесенного старшей дочерью хозяина, черноглазой проворной девушкой с обсыпанным маковыми росинами веснушек лицом, дремлю возле печки. Хозяйская дочь напомнила мне Олёну, хотя во внешности сходства нет. Двигается она так же плавно и неспешно, как моя голубонька, словно лебедь широкой грудью разрезывает воду.
Вдруг слышу шум и крики. Доносится откуда-то сверху улицы.
Встревоженная хозяйка, накинув однорядку бежит на двор, узнать, в чем там дело.
– Куляши кого-то утащили, – глубокомысленно заявляет хозяин, глядя вслед жене и, очевидно, решая, что двоим идти выяснять, нет смысла.
Я выбегаю на двор, потом на улицу.
– Что случилось?! – орет Симон, выбегающий из соседнего дома.
Выражение моего лица отвечает, что я и сам ума не приложу.
– Ослябя, – зовет Симон Ослябю и мчится куда-то в сторону.
Деревенские высыпают на улицу. Кто-то успел запалить костер. Я вижу Ослябю, бегущего со стороны реки с факелом. Он замечает меня и круто меняет направление. Симон, поняв, ктó все узнает из первых рук, несется ко мне.
Подбежавший Ослябя машет рукой, указывая на хлопцев, за руки и за ноги несущих бездыханное тело.
– Утоп, – сообщает Гюрга, который держит покойника за правую руку.
– Туда! – Ослябя тычет на ближайшую избу. – Несите туда.
Утопленника вносят в дом. Я, Симон и Ослябя следуем за ними по пятам. У мертвеца белое лицо и синие губы. Под глазами чернеют сливами синяки. Застывшее лицо растирают, хлещут по щекам, вливают в затверделый рот водку. Она тут же проливается мимо, стекает вниз крохотными быстрыми ручейками.
Ослябя стоит рядом со мной и с интересом, по крайней мере мне так кажется, взирает на оживление покойника.
– Этого нашли, а второго под лед утащило. И лошадь с ним заодно, – говорит он, не отрывая взгляда от того места, где суетятся вокруг умершего отроки.
– А лошадь зачем? – спрашиваю я.
Ослябя принимается объяснять. Эти двое захотели наловить рыбы. Из проруби. Дети боярские, мать их. Никогда в жизни рыбу не ловили, стерлядей и карасей только в жареном виде знали, и на тебе, пожалуй. С перепою что ли такая дурь в голову пришла?
Я все еще не понимаю, каким образом погибла лошадь.
– Лошадью они хотели лед пробить. Поднять ее свечкой, и чтобы она со всего маху, как опуститься, передними копытами сделала прорубь.
– Нелепица какая-то… Там лед в аршин с лишком толщиной.
– Да вот поди ж ты! – соглашается Ослябя.
Как потом выяснилось, эти двое в темноте не разглядели и бултыхнулись в постоянную прорубь, которую деревенские вырубили для водопоя скота и других своих надобностей. Луна ли зашла за тучи, изгородь ли замело, и они не увидели окно во льду, да только эта зимняя рыбалка стала для них последней.
– А ты как про все про это узнал? – спрашиваю я, насмешливо и подозрительно уставившись на Ослябю.
– Гюрга рассказал. Эти двое обо всем ему поведали, и его с собой звали. Так-то бы он с ними окочурился, да неохота ему стала на мороз выходить. Когда времени прошло достаточно, а рыбаки доселе не вернулись, он и поднял переполох.
На следующий день завтракаем ухой, из лещей и сига, выловленных в омуте. Не в том, где отроки утонули. Та прорубь для хозяйственных дел была, а рыбу добывают в лунке почти на самой середине Оки.
Хозяин избы, в которой я ночевал, досказывает начатую вчера загадочную историю.
– Куляши вашего гридника утащили. Не понравился он им. Гомонил, видать сильно. Они его утихомирили.
– Что за
