умными глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, «умными» Люда их называла только в своём смысле, а не в «общечеловеческом»: ибо глаза Гали от обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешённо, но не по-монашески, а в своём смысле.
Любила она ещё, Галя, петь песни, потаённые, длинные, словно вышедшие из далёкого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем немного преображала. Окно её выходило прямо в уютный и отключённый проулочек-тупичок – между забором и боковой стороной дома. На этой стене её окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зелёным и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из одинокого окна. Это всколыхнуло её душу, и она подружилась с Галей, о многом рассказывая ей.
Однажды Люда, после короткого трёхдневного путешествия в Питер, сидела на скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из их метафизического центра. Пётр был неофит, но из понимающих. Облизываясь, Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освещённую заходящим солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате… Галя присуседилась тут же.
Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале всё, что хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на её «необученность». Это было исключение, на которое Люда шла из чувства необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на её нутро. «Пусть понимает всё по-своему, но она всё равно как-то парадоксально схватывает эти мысли», – думала Люда и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда вдруг говорила о Боге внутри нас…
Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась с Петром своими сомнениями.
– Я понимаю, – взволнованно говорила она ему, – что нужно отказаться от низших слоёв бытия, чтобы прийти к высшим, тем более если видишь, что они реальны в тебе, по крайней мере в глубоком созерцании… Но что меня мучает: как бы не залететь слишком далеко… Конечно, в самом бытии лежит ограничение, и, видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону бытия… Но иногда у меня сомнения…
– Какие сомнения?! – возразил ей Пётр. – Страх перед Ничто, перед Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где понятие Абсолюта полноценнее. Мы идём по пути реализации Атмана, или Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание… Забудь о негациях Абсолюта, мы всё-таки делаем упор на ином…
– Да, но иногда меня страшат эти Негации…
– Раствориться боитесь, Людушка? – похотливо вставила своё словечко Галя, которая неожиданно многое угадывала – и не первый раз – в их разговорах.
Пётр рассмеялся и, дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по жирной спине.
– В конце концов, важна практика, – сказал он. – Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас… И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь – наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко сидит… И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость…
– Известны два пути, – резко ответила Люда. – Один – вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй – жить… жить… но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где ещё, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе… Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь… если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей…
– Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, – ответствовал Пётр. – Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело…
– Но, во-первых, это не мой путь…
– Ах, вот вы про что! – вмешалась опять Галюша, всплеснув руками. – Демонов и я не люблю, но, по мне, такая бы ещё долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство-то какое, прости господи… Раёк сладкий, раёк, да и только!..
На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый и глазом своим внутри себя замутнённый. Про него ходили разнообразные полулегенды. Например, что живёт он не с женщинами, а с их тенями и во время любви ползёт вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик, одним словом.
Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.
Всё это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон ещё холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.
Приютились. Чёрные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.
– Не видим, не видим мы многого, – проверещала в ответ Галюша.
Глава 7
Первый утробный глоточек прошёл за бытие – за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Пётр же, обернув свой лик к Люде, убеждал её:
– Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в своё время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве ой-ой как всё остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, ещё бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже всё, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка – тогда и всё погибнет, даже самое дорогое, Я, сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, всё восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошёл с детства, в кровь, и в плоть, и в тёмные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он ещё живёт. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка…
– Ах вот как, – рассмеялась Люда. – Но учти, Пётр, этот атеизм, или, точнее, страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намёком на совершенно другую, уже не «атеистическую», а метафизическую ситуацию…
– Хватит, хватит, – вздохнула Галя. – Договорились. Все вы, может, не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнём немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.
Прошёл хохоток.
– А время и я не люблю, – умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. – Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени… Ох!
Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутнённый, молчалив, но на этот раз заговорил:
– Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю…
– А что, тут рядышком кладбище? – осведомилась Люда.
– А то нет. Этого добра везде хватает.
И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.
– На кладбище всегда хорошо прогуляться, – дружелюбно улыбнулась Галя. – Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?
– Я дыру в заборе знаю, – уважительно вставил Мефодий.
– Что ж, прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! – И Пётр кивнул на Мефодия.
– Не надо, – шепнула Галя. – Он вообще-то не пьёт, а если выпьет, то
