шаг на негнущихся ногах, с холодком в сердце и какой-то бешеной надеждой, что не сплю. Я полностью вышел из укрытия.
Около Суворова было холодно, слишком холодно, озноб пробирался под одежду и заставлял тело сводить судорогой. Пока я думал, стоя в шаге от него, этот маленький — великий человек потянулся к сюртуку, снял с себя медаль и протянул мне.
— Мы Русские и поэтому мы победим. За Измаил!
Русский дух
Не перевесить!
И потух
Вмиг полумесяц!
Штык надёжней пуль, летящих в агонии
Пал восток
Запад напуган
Он идёт
Быстрый, как вьюга
Хаос вечных битв смиряя в гармонии
Александр Васильевич уже не обращал на меня внимание. Этот легендарный человек бодрой походкой, немного подпрыгивая, пошел за своими солдатами. Чтобы и в смерти быть со своими войнами. Моцарт военного дела! А на моей руке, немного замерзшей, слегка покрытый инеем лежал эмалированный белый крест.
Под стук сердца, так созвучного барабанному бою, я слышал слова, некогда зачитанные моим учителем истории: «Ни высокий род, ни прежние заслуги, ни полученные в сражениях раны не приемлются в уважение при удостоении к ордену Святого Георгия за воинские подвиги; удостаивается же оного единственно тот, кто не только обязанность свою исполнил во всем по присяге, чести и долгу, но сверху сего ознаменовал себя на пользу и славу Российского оружия особенным отличием»
Пули, порох
Степи, горы…
Но, коль с нами граф Суворов
Значит, победим![1]
В мире войн… Музыка стройная… Пушек вой… Словно симфония! Нас ведёт в предсмертный бой…. Моцарт военного дела…. Дирижируя судьбой… Шёл до конца, до предела…. Моцарт военного дела!
Я не очень заметил, когда закончилась песня. Смотрел на белый крест, покрытый эмалью, красный, словно застывшая кровь, круг и святой Георгий Победоносец, высеченная надпись гласила «За Службу и Храбрость». По верх креста легли тонкие белые пальчики, укутанные мягкими темными перьями, закрывая орден. Второй рукой девушка — птица сжала мою ладонь, так, что острые грани креста до боли впились в кожу.
— Командир! Бл… командир!
Меня толкали в спину, кто-то настойчиво требовал моего внимания, перевел глаза на своего зама. В прорезь балаклавы был виден только оху…удивленный взгляд, как и у меня, наверное:
— Командир, что это было?
Вопрос звучал с эпитетом этажей в восемь. Нашего видения уже и след простыл. Пропала вся галлюцинация и поле, и солдаты, и фельдмаршал. Только белый крест впившийся в кожу продолжал доказывать, что это правда.
— *******, ******* это!!!
— Я в принципе того же мнения, но все-таки, — выдохнул и сдулся, действительно, что бы это ни было, но нам дали время до утра. Я в это верил.
— Радиостанция как?
— *****!
— Через сколько нас хватятся?
— Часа через три. Примерно, — под моим пристальным взглядом поправился, — Четыре.
— Тогда, размещаемся и выставляем дозорных, — когда зам отбежал, крикнул вдогонку, — И никому ни слова!
Заместитель глянул на меня как на больного и у свистел выполнять распоряжение. «Кто же ты птичка? Что привело тебя сюда? Что сподвигло спасти? Почему за Измаил? Я не знаю, почему ты выбрала нас, но:
— Спасибо!
И ответ пришел отовсюду. От шума реки и ветра, и деревьев, от все еще горящих после обстрела построек, прошло каких-то пять семь минут. Мы никак не заметили, что все до сих пор горит. Для нас, прошли часы, тем удивительней был ответ.
— Потому, что вы сражаетесь за Родину.
Забегая вперед, они выбрались, группа прикрытия, потеряв с ними связь направила разведку, а потом и транспорт. Все это время он с замом ползал по округе в поисках камер, но ничего не нашли. Или не было или исчезли.
Вернувшись в ставку, майор отчитался, тактично опустив рассказ о птичке. И уже вечером следующего дня, приладив полученную награду на цепочку, думал у костра.
Ночь казалась сном, такого не бывает, а крест холодил кожу, тонко намекая, что это был не бред, не сон, не вымысел. Что его дорога, пересеклась с чем-то не понятым, что он сам видел Легенду, и был благословлён ей. Маленькая птичка дала ему нечто большее, чем простое спасение, она дала ему надежду. Что его дело правое, ведь сомнение, хуже разъедающей кислоты жгли душу.
Он не слепой и не дурак, потому читая в минуты отдыха паблики, различные статьи его одолевали сомнения. Видя все, что творится. Ложь и правду сплетённые в один узел столь туго и глубоко, что нужно отсечь. Как зараженную гангреной конечность. Разрубить этот узел одним взмахом, без сомнения. Она сделала это для меня, эта незнакомка дала мне силы на этот удар.
Плоский мир без границ. Глобализация, слово то какое, красивое, рекламное и очень шумное. Еще в молодости, в нулевые, нас всех дрессировали, что нечего держаться за ценности ХIХ века, а надо смело шагнуть в век ХХI. Будто бы не будет никаких независимых наций и национальных государств. Из каждого «утюга» трещали о «наивной» привязанности к этим старым вещам, якобы давно вышедшим из моды.
В той детской непосредственности, тогда в девяностые, мы поверили в добрые намерения публичных политиков. Как в сказке про Нильса, пошли за рекламной дудочкой. Первый раз дудочка замолчала в восьмом. Ненадолго. Потом замолчала в четырнадцатом. Россия очнулась ненадолго, но кукловод сменил мелодию. Можно назвать это «минские мелодии», побежали первые крысы, но мало, слишком мало.
И наконец эта дрянная мелодия перестала трогать души, вызывая скорее ярость. Ярость влила в кровь другую мелодию. Свою, родную, забытую. Как марш Суворова, Невского, Жукова…
У нашего обновленного государства в новом веке будет долгая и удивительно-славная история. Оно не сломается. Будет поступать по-своему, получать и удерживать призовые места в высшей лиге геополитических интриг.
А то и плюнет на все и будет развиваться самостоятельно. С этим рано или поздно придется смириться всем тем, кто требует, чтобы Россия «изменила поведение». Ведь это только кажется, что выбор у них есть.
Такие как я, винтики, или лучше патроны, могут дать России «право на выбор». Отыскал на шее подарок, опять с силой сжал, так чтобы лучи впились в ладонь.
Я сделаю все от меня зависящее.
— Я буду достоин, Александр Васильевич.
[1] муз. Д. Машков, сл. Ю. Бондарев, группа АрктидА — Моцарт военного дела.
Глава 4
Утро пришло с головной болью и отрывочной памятью о дивном сне, и мерзких картинок — татуировок на запястьях умерших противников. Серый, склизкий коловрат, как в романах Стругацких на той стороне. Это было последнее, что я видела во сне.
Всеслав, мой
