как же я?
— Ох ты, горе мое!.. — громко вздохнула Ирина Фадеевна, и в трубке сильно зашелестела мембрана, будто по ней провели чем-то твердым.
Светлане было, конечно, стыдно перед Ириной Фадеевной. Это она рекомендовала ее начальнику аэровокзала, и только благодаря этому Светлана стала помощником дежурного, и вот ходит сейчас в голубом берете с серебряными крылышками и в форменном синем пальто с блестящими пуговицами. Кто из ее подруг после десятилетия имеет это?
— Светлана! — голос Ирины Фадеевны был мягок, но в то же время какой-то плотный. — Ну, дорогая, надо же когда-то самой. Ну ведь надо?
— Да, — сказала Светлана.
Она сама знала, что надо. Всю жизнь за спиной Петра Ивановича она не может скрываться. Кому она нужна такая? И хотя она ясно понимала это, все-таки неимоверная робость сковала ее всю: одной остаться на весь громадный зал, который через час-полтора будет кишмя кишеть недовольными пассажирами. И они станут ругать не Москву, которая, по выражению Ирины Фадеевны, «капризничает», а ее, помощника дежурного по вокзалу, Светлану, девчонку восемнадцати лет, с большими грустными от застенчивости глазами под цвет голубого берета, и только потому будут ругать, что у нее красная повязка на рукаве и она — им это так кажется — главный регулировщик на всех трассах, что с Востока сбегаются в Москву.
А в трубке слышался голос Ирины Фадеевны:
— Знаю, знаю, ты застенчива… Но это ведь несчастье! А против несчастья надо воевать. Слышишь?
— Да, — подтвердила Светлана.
— Переломи свою застенчивость. Человек сам делает свой характер. Ну ты же сильная, Светлана…
— Вы мне уже говорили об этом, — сказала Светлана, и Ирине Фадеевне ничего не оставалось делать, как тяжело вздохнуть и повесить трубку.
Светлана некоторое время подержала свою трубку около уха, потом осторожно положила ее и оглядела дежурку. Стены, густо увешанные многочисленными расписаниями и маршрутами. Месячный отрывной календарь с голубым знаком Аэрофлота. На календаре оставался всего один, уже початой листок — декабрь, вкривь и вкось исписанный Петром Ивановичем. Числа, рейсы, города, фамилии. Светлана не сделала на календаре еще ни одной пометки. Она еще не прикасалась к нему.
Справа дверь, которая открывается редко, потому что с той стороны висит простое и грозное: «Вход воспрещен». Слева окошечко, отделенное от зала стеклянной, как у серванта, задвижкой. Задвижка сейчас закрыта. Местные пассажиры давно купили билеты на городской станции и свои недоразумения, если они возникают, выясняют со справочным бюро, к дежурной они заглядывают раз в год, да и то по праздникам, как любил говорить Петр Иванович. А вот транзитные… Это народ горластый, прилипчивый. Когда они приходят с претензиями, кажется, что свалились с луны — никаких объяснений не понимают.
От пронзительного свиста турбин заломило уши. На стене заколебался единственный листок календаря.
Светлана догадалась: произвел посадку иркутский…
Она позвонила Петру Ивановичу домой, тайно надеясь, что он еще не уехал рыбачить. Ей ответила жена Петра Ивановича:
— Как же, как же, — проговорила она, — убежал. Вот надел шубу, и айда.
Светлана повесила трубку. Почему она сказала: «Вот надел шубу?» Или просто так? И вспомнила, что Петр Иванович никогда не снимает шапку с серебряными крылышками, даже дома. «Без шапки я как без головы», — говаривал он. Значит, ему оставалось надеть шубу?
Светлана, конечно, не знала, что Петр Иванович в то время, когда жена говорила по телефону, стоял рядом, вконец расстроенный, и никак не мог найти рукав шубейки, и страшным шепотом подсказывал, что надо говорить. А когда она положила трубку, бросил в сердцах:
— Ну и лапша эта Светка! Беда! Ну и удружила мне ее распрекрасная Ирина Фадеевна… — И к жене: — Ну так я побежал…
— Умом тронулся! В ночь-то…
— На вокзале посижу, покоротаю времечко до первой электрички.
И уже горевал, что не будет в этот день веселой рыбалки. Опять Москва не принимает, и в аэропорту поднимется настоящий содом. Каково ему будет сидеть над лункой и думать об этом?
Между тем в зал уже входили первые пассажиры с иркутского. Светлана сквозь стеклянную задвижку наблюдала за ними, как бы сортируя их, заранее определяя, кто чем может ей грозить. Перво-наперво Петр Иванович обучил ее именно этому. Вот двое с детьми… Посмотреть зал матери и ребенка… В пыжиковой шапке. Один, второй, третий… «Эти могут потребовать гостиницу, — вспомнила она наставление Петра Ивановича, — и чтобы им не отказывать…» Военные… «С ними безопасно, люди терпеливые, не капризные», — этому тоже учил ее Петр Иванович.
И тут Светлана увидела тень на стекле в своем окошке, и три пальца, показавшиеся ей очень большими, постучали неуверенно, просительно.
Она толкнула задвижку. Обросшее щетиной лицо, обветренное, с обметанными простудой губами, с лихорадочным блеском в темных глазах, близко придвинулось к ней. Толстые негнущиеся пальцы осторожно положили на истертый подоконничек помятый листок бумаги.
Это была телеграмма.
2
Валерию Зобнину вручили эту телеграмму, когда поздним вечером, заглушив трактор и сразу окунувшись в приятную тишину, он вошел в промерзший барак.
Телеграмма была неправдоподобной, нелепой, в нее нельзя было поверить. Но под ней стояло: «Удостоверяю. Врач моршанской больницы Седельников. Заверено печатью». И кому бы потом Валерий Зобнин ее ни показывал, все в нее почему-то верили. Верили, и тут же делали каждый, что мог, чтобы поскорее отправить его в дорогу. У кассира, у которого обычно зимой снегу не выпросишь, нашлись деньги под месячный расчет и отпускные. Заведующая столовой раздобрилась и отвалила ему кусище вареной холодной сохатины и выбрала покрупнее омулей. Наутро подвернулась и машина до Улан-Удэ — главного инженера вызывали в трест, и он на звонок из месткома тотчас согласился: «Место есть, заберу».
И пока Валерий вместе с начальством трясся в холодном «газике» до Улан-Удэ — от Усть-Баргузина это немалый конец; и пока он, ожидая самолета, наблюдал, как бешеная поземка струится по аэродрому, ложится в сугробы поперек него, но самолет все-таки взлетел; и пока он летел над мрачным Хамар-Дабаном, над голубеющим среди белых гор, еще не закованным в ледяную броню осколком Байкала, — он все еще не верил в телеграмму.
И в Иркутске, ожидая самолет на Москву, он то и дело выходил на улицу, чтобы подивиться, как перед ним сами открываются двери, стоит только ступить на железную плиту перед выходом, — чудеса, да и только. Спокойно сел в самолет и, глядя на стюардессу, высокую девушку с белым лицом и черными узкими глазами — настоящая сибирячка! — он все еще не верил в телеграмму. Место ему досталось у окна, и он всю дорогу до Омска дремал, изредка