– Садись-садись, не тяни, – поторопила ее Млада. Подтолкнула к лавке.
Женщина, сидевшая с краю, не взглянув на Карину, молча сдвинулась, освободив место.
– Здравствуйте, – девушка кивнула, окинула всех взглядом, рассчитывая на ответное приветствие. Женщины еще раз на нее посмотрели, некоторые кивнули, другие – промолчали. Та, что освободила ей место, пробормотала:
– И тебе здравия.
– Садись уже, – прошипела Млада, с грохотом поставив перед Кариной тарелку, ложку и чистую кружку. Придвинув к ней ближайшую крынку и горшок, пояснила: – Кашу накладывай, сколько хочешь. Хлеб бери, сыр. Молоко наливай, тебе сегодня как вновь прибывшей полагается. С завтра вода только будет… – она осеклась, пожала плечами: – А впрочем, не знаю, как матушка велит, завтра постный день.
Карина кивнула.
Ложка оказалась деревянная, словно реквизит исторического фильма. Да и все здесь выглядело, словно подготовленное для киносъемки, даже послушницы с неприветливыми и строгими лицами – будто актеры массовки. Девушка наблюдала, как Млада приглядывает за столом. Примостившись на табуретке у окна – кому надо хлеб придвинет, крынки передает. Больше всего за Кариной приглядывала. Заметив, что девушка положила в тарелку всего пару ложек каши, нахмурилась, беззвучно потребовала положить еще. Карина пожала плечами, послушалась, уверенная, что она столько не съест – не ела она прежде пшенную кашу «без ничего» – мама всегда добавляла тертое яблоко, корицу или курагу. Да и молоко Карина не пила с детства.
– А можно воду? – спросила у Млады.
Та пожала плечами, отодвинула от нее крынку с молоком. Приставила полупустую – с водой.
Женщина, сидевшая рядом, пробормотала:
– Зря выделываешься, матушка такое не любит…
– Я не выделываюсь, я просто молоко не пью.
Женщина напротив оторвала от тарелки потускневший взгляд, в нем мелькнул интерес, не живой, а тяжелый, прилипчивый, с притаившейся злобой на дне. Скривив губы, усмехнулась:
– Да что ты ей объясняешь, пару дней покапризничает, на третий жрать любую баланду будет.
– Тише ты! – прикрикнули на нее сразу несколько голосов.
Карина растерянно оглянулась. Млада обошла со спины, похлопала по плечу:
– Не обращай внимания.
Женщина напротив подняла голову, пробормотала:
– Младка, а что ты о ней печешься? Надеешься, матушка тебя простит? – все рассмеялись. – Так не жди, не заработала ты еще прощение. Да и милый-благоверный тебя не велел выпускать…
– Заткнись, Клавдия, – острое, приправленное неведомыми Карине конфликтами и неприязнью, веселье захлебнулось в одно мгновение – в трапезную вошла Ефросинья.
Посмотрела строго на притихших женщин.
Молча направилась на свое место – во главе стола, Карина не заметила, что там стоит лавка и приготовлены приборы.
Проходя мимо девушки, матушка покосилась на ее тарелку, кружку с водой. Спросила холодно:
– Отчего молока не дали Агате?
Млада отозвалась:
– Воды попросила.
Клавдия, мстительно взглянув на девушек, уточнила:
– Отказалась она. Говорит, не пьет…
Ефросинья села на свое место, наложила кашу, придвинула ломоть хлеба. Взяв с тарелки кусок сыра, откусила от него. Остальное положила на хлеб.
– Это правда? – светло-голубые глаза, словно льдинки, посмотрели в упор.
Карина почувствовала, как по спине стек холодок, будто эти льдинки за шиворот кто подложил. Сглотнула.
– Да нет… Не то, чтобы я…
Ефросинья перевела взгляд на Младу:
– А ты почто ее прикрывать вздумала?
– Я просто сказала, что она воду попросила, потому что она попросила.
– А о том, что прежде от молока отказалась, не сказала…
Млада замолчала, закусив губу, опустила голову. Пальцы вцепились в полотенце – Карина видела, как побелели костяшки. Женщины за столом притихли, перестали жевать. Ефросинья смотрела на Младу, ждала ответа. Карина беспомощно оглядывалась, она понимала, что происходит, что-то ужасное, заставившее всех сидеть, словно кол проглотили.
– Матушка Ефросинья, это моя оплошность, не вините Младу. Она ж не со зла…
– Еще бы она со зла, – матушка цокнула языком, вытаскивая застрявший между зубами кусок сыра.
Карина взмолилась:
– Я же не знала, что отказываться нельзя. Я просто с детства молока не пью.
Ефросинья скользнула по ней взглядом:
– И кашу не ешь, небось?
Карина с опаской кивнула:
– И кашу, – оглянулась на Младу, – такую не ела, мама в нее яблоки добавляла, курагу.
Ефросинья усмехнулась:
– О том забыть можешь. Мамкино меню дома будешь потчевать, больше ценить станешь…
– Матушка Ефросинья…
Женщина не позволила договорить:
– То, что за Младку заступилась, мне любо, за то хвалю. Что норов свой показываешь, за то наказана будешь, сперва не строго, потому что по незнанию и недоумению. Но впредь знай – что дали, то и едим-пьем. Разносолов у нас тут не водится, радуемся тому, что Бог шлет. Он пока к нам милостив, с голоду не пухнем. Но гневить его тоже не стоит.
– Простите, матушка, – Карина растерянно опустила глаза.
Ефросинья будто ее не слышала, продолжала в том же холодно-обстоятельном тоне:
– Что же касается тебя, Млада, то вижу вранье в тебе еще глубоко сидит. – Карина отчетливо услышала сдавленный вздох, который вырвался из груди новой знакомой. – Вечером подойдешь ко мне. Будем думать, что с тобой делать.
Млада кивнула.
– Что же до тебя, Клавдия…
Женщина, сидевшая до этого с спокойным и самодовольным видом, встрепенулась.
– А я-то чего?
Ефросинья посмотрела на нее, будто пощечину дала, повысила голос:
– Будто не понимаю я, с чего вдруг такая внимательность и желание рассказать, на чем Младка споткнулась? Думаешь, забыла я про молоко скисшее, которое ты на девку спихнуть хотела?
– Не думаю, – Клавдия потемнела лицом.
– То-то же… Уж не знаю, с чего ты надумала с Младкой счеты сводить, но знай, не терплю я гневливости. То грех не меньший, чем вранье или прелюбодеяние.
– Да, матушка…
– На ближнюю заимку поедешь.
Клавдия округлила глаза:
– К-ка на заимку? За что?.. Сегодня?
Ефросинья снова посмотрела на нее. Прижгла ледяным взглядом:
– Ты еще и спорить со мной вздумала? Сбирайся сказала!
