степени активный подход, это что угодно, но не пассивность. Это практика достижения в себе суверенной точки, срединного пути. Если бы человек обладал только позитивной потенцией, он полностью и пассивно подчинялся бы объекту. Парадоксальным образом гиперактивность оказывается крайне пассивной формой деяния, которая более не допускает свободного действия. Она покоится на однобокой абсолютизации позитивной потенции.
Случай Бартлби
Рассказ Мелвилла «Писец Бартлби», который часто интерпретировали метафизически или теологически́8, допускает и патологическое прочтение. Эта «Уолл-стритская повесть» описывает бесчеловечный мир труда, все обитатели которого деградировали до animal laborans. Мрачная, непригодная для жизни атмосфера плотно обставленной высотками конторы предстает во всех деталях. Менее чем в трех метрах перед окнами вздымается «высокая кирпичная стена, почерневшая от времени и никогда не освещаемая солнцем»[33]. В рабочем пространстве, напоминающем колодец, отсутствует всякая «жизнь» (deficient in what landscape painters call “life”[34]). Меланхолия и печаль, о которых в рассказе часто идет речь, образуют основное настроение рассказа. Все помощники юриста страдают невротическими расстройствами. «Индюком», например, овладевала «странная, лихорадочная, суетливая, бесшабашная жажда деятельности» (a strange, inflamed, flurried, flighty recklessness of activity)[35]. Чрезмерно честолюбивый помощник «Кусачка» страдает психосоматическим расстройством пищеварения. Во время работы он скрежещет зубами и постоянно шепчет проклятия. Со своей невротической сверхактивностью и раздражительностью они составляют противоположность Бартлби, который немеет и каменеет. Бартлби демонстрирует симптомы, характерные для неврастении. В этом отношении его формула «I would prefer not to»[36] не олицетворяет ни негативной потенции ни-для-чего, ни тормозящего инстинкта, который был бы существенен для «духовного развития». Скорее она выражает безволие и апатию, которые и губят Бартлби.
Общество, которое описывает Мелвилл, – это все еще дисциплинарное общество. Так, весь рассказ пронизан ширмами и стенами – элементами архитектуры дисциплинарного общества. «Писец Бартлби» – это именно «Уолл-стритская повесть»[37]. «Стена» (wall) – одно из самых часто используемых слов. Часто речь идет о глухой стене, «dead wall»[38]: The next day I noticed that Bartleby did nothing but stand at his window in his dead wall revery[39]. Бартлби сам работает за ширмой, вперив глаза в dead brick wall[40]. Стена всегда ассоциируется со смертью29. Для дисциплинарного общества не последнюю роль играет и часто повторяющийся у Мелвилла мотив тюрьмы с толстыми стенами, которую он называет Tombs[41]. Из нее изгнана всякая жизнь. Бартлби сам оказывается в Tombs и умирает в полной изоляции и одиночестве. Он все еще представляет собой послушного субъекта. Чувство неполноценности и незначительности или же страх отказа не принадлежат к экономике чувств Бартлби. Постоянные упреки самому себе и аутоагрессия ему незнакомы. Он не сталкивается с императивом быть самим собой, который характеризует позднесовременное общество достижений. Бартлби терпит крах не от проекта быть Я (Ich). Монотонное переписывание – единственная деятельность, которую он должен осуществлять, – не допускает свободного пространства, в котором собственная инициатива была бы необходима или возможна. Бартлби делает больным не тот самый переизбыток позитивности или возможностей. Он не носит на себе груз позднесовременного императива стать самим собой (Ich selbst). Копирование – это именно та деятельность, которая не допускает никакой инициативы. Бартлби, который все еще живет в обществе правил и институтов, не знает того перенапряжения Я, которое приводит к депрессивной усталости-Я (Ich-Müdigkeit).
Агамбеновская онто-теологическая интерпретация Бартлби, совершенно не учитывающая патологические аспекты, разбивается уже о нарративные реалии. Она также не уделяет внимания современным структурным изменениям психики. Агамбен странным образом возвышает Бартлби до метафизической фигуры чистой потенции: «Это философская констелляция, к которой относится писец Бартлби. Будучи письмоводителем, который перестал писать, он является экстремальным образом ничто, из которого исходит все творение, и одновременно неумолимым требованием этого ничто в его чистой и абсолютной потенции. Писец становится письменной доской, с этих пор он есть не что иное, как свой собственный белый лист»30. Тем самым, Бартлби воплощает «дух», «бытие чистой потенции», к которому отсылает пустая письменная доска, на которой еще ничего не написано31.
Бартлби – это фигура без референции к себе самому или чему-то еще. Он существует без мира, потерянный и апатичный. Если он и является «белым листом», то потому, что он лишен всякого отношения к миру и чувств. Уже усталые и мутные глаза (dim eyes) Бартлби говорят против чистоты божественной потенции, которую он якобы воплощает. Малоубедительно и утверждение Агамбена, что Бартлби с его настойчивым нежеланием писать упорствует в потенции мочь-писать, что его радикальный отказ от воления выражает potentia absoluta[42]. Таким образом, нежелание Бартлби оказывается керигматическим[43] предвозвестием. Он воплощает чистое «бытие без всякого предиката». Агамбен делает из Бартлби ангельского вестника, ангела Благовещения, который тем не менее «ничего ни о чем не сообщает»32. Однако Агамбен игнорирует то, что Бартлби отказывается от любого «поручения» (errand). Так, он упорно не желает идти на почту: “Bartleby”, said I, “Ginger Nut is away; just step round to the Post Office, won‘t you?” (…) “I would prefer not to”[44]. История, как известно, завершается любопытным сообщением о том, что Бартлби какое-то время работал клерком в отделе мертвых, то есть невостребованных писем (Dead Letter Office[45]): Dead letters! does it not sound like dead men? Conceive a man by nature and misfortune prone to a pallid hopelessness, can any business seem more fitted to heighten it than that of continually handling these dead letters and assorting them for the flames?[46] Полный сомнений, юрист восклицает: On errands of life, these letters speed to death[47]. Вот-бытие Бартлби – это негативное бытие к смерти. Этой негативности противоречит онто-теологическое толкование Агамбена, которое превозносит Бартлби как вестника второго творения, «рас-творения» (Ent-Schöpfung), которое вновь ликвидирует границы между тем, что было и чего не было, между бытием и ничто.
Хоть Мелвилл и позволяет мельчайшим росткам жизни взойти в Tombs, в силу гнетущей безнадежности, гнетущего присутствия смерти маленькое пятно травы (imprisoned turf[48]) подчеркивает негативность царства мертвых. Совершенно безнадежным кажется и утешительное слово юриста, с которым он обращается к Бартлби: Nothing reproachful attaches to you by being here. And see, it is not so sad a place as one might think. Look, there is the sky and here is the grass[49]. На это Бартлби равнодушно отвечает: I know where I am[50]. Агамбен истолковывает и небо, и траву как мессианские знаки. Маленькое пятно травы как
