единственный знак жизни в царстве мертвых всего лишь усиливает безнадежную пустоту. «On errands of life, these letters speed to death» – вот, пожалуй, центральный посыл рассказа. Все заботы о жизни ведут к смерти.
Голодарь Кафки, напротив, оставляет меньше иллюзий. Его смерть, которую никто не замечает, доставляет всем причастным большое облегчение, «даже самые бесчувственные люди»[51] наконец успокаиваются от нее. После смерти его место занимает молодая пантера, которая воплощает беззаботную радость жизни: «Сторожа только и знали, что подтаскивали пищу, зверь вроде бы не тосковал и по свободе; налитый могучей жизненной силой, прямо-таки свисавшей у него с клыков, клокотавшей в разверстой пасти, он и пугал, и притягивал к себе зрителей. Они, преодолевая страх, обступали клетку плотным кольцом и не хотели никуда уходить»[52]. Голодарю, напротив, лишь негативность отрицания дает чувство свободы, которая столь же иллюзорна, как и та свобода, которую пантера хранит в своих «клыках». К Бартлби также присоединяется «мистер Котлетс», напоминающий кусок мяса. Он восторженно хвалит учреждение и пытается соблазнить Бартлби поесть: «Hope you find it pleasant here, sir; – spacious grounds – cool apartments, sir – hope you’ll stay with us some time – try to make it agreeable. May Mrs. Cutlets and I have the pleasure of your company to dinner, sir, in Mrs. Cutlets’ private room?»[53]. Почти с иронией звучат слова юриста, которыми он встречает изумленного мистера Котлетса после смерти Бартлби: «Eh! – He’s asleep, aint he?» «With kings and counsellors», murmured I[54]. Рассказ не открыт для мессианской надежды. Со смертью Бартлби как раз падает «последняя колонна разрушенного временем храма»[55]. Он тонет, как «обломок крушения посреди океана»[56]. Формула Бартлби «I would prefer not to» не поддается никакой христологически-мессианской интерпретации. Эта «уолл-стритская повесть» является не историей «рас-творения», а историей истощения (Erschöpfung). Рассказ завершается восклицанием, одновременно выражающим сетование и укор: «О, Бартлби! О, люди!»[57].
Общество усталости
У усталости большое сердце
Морис Бланшо
Общество достижений как активное общество медленно превращается в общество допинга. Между тем негативное выражение «допинг для мозга» также заменяется на «нейроусиление». Допинг будто бы позволяет совершать достижения без достижений. Между тем и серьезные ученые утверждают, что было бы безответственно не применять такие вещества. Хирург, который мог бы оперировать более сосредоточенно с помощью нейроусиления, допускал бы меньше ошибок и спасал бы больше жизней. Всеобщее использование нейроусилителей также не представляется проблемой. Нужно лишь придерживаться честности, то есть сделать их доступными для всех. Если бы допинг был доступен в спорте, то это вылилось бы в фармацевтическую гонку. Тем не менее сам по себе запрет не препятствует той тенденции, что теперь не только тело, но и человек в целом становится машиной достижений, которая должна функционировать без перебоя и максимизировать свою производительность (Leistung). Допинг – это лишь следствие этой тенденции, в которой сама жизненность, представляющая собой очень сложный феномен, сводится к витальной функции и витальной производительности. Как свою обратную сторону активное общество достижений производит чрезмерную усталость и истощение. Эти психические состояния характерны именно для того мира, которому не хватает негативности и которым поэтому управляет переизбыток позитивности. Они – не иммунологические реакции, которые предполагают негативность иммунологического Другого. Скорее их вызывает избыток позитивности. Эксцесс повышения производительности ведет к инфаркту души.
Усталость общества достижений – это одинокая усталость, разобщающая и изолирующая. Это та усталость, которую Хандке в «Эссе об усталости»33 называет «разлучающей усталостью»[58]: «оба падали, неудержимо, порознь, каждый – в собственную, а не общую усталость»[59]. Эта разлучающая усталость лишает «способности смотреть в глаза», повергает в «немоту»[60]. Поле зрения полностью занимает одно лишь Я: «Никогда не смог бы я сказать ей “я устал от тебя”, никогда – простого “устал!” (выкрикнутое вместе, оно, возможно, освободило бы каждого из личного ада). Приступы такой усталости выжигали в нас дар речи, душу»[61]. Это насилие, потому что оно уничтожает всякое сообщество, всякую общность, всякую близость, даже сам язык: «Та усталость, немая, обреченная быть таковой, принуждала к насилию. Это выражалось лишь во взгляде, который искажал другого»[62].
Немой, слепой, разлучающей усталости Хандке противопоставляет усталость разговорчивую, зрячую и примиряющую. «Усталость как нечто, превосходящее Я»[63], открывает Между, ослабляя хватку Я. Я не просто вижу другое, я и сам – другое, а «другое становится мной»[64]. Между – это пространство дружелюбия как без-различия, где «никто не “господствует”»[65]. В ходе уменьшения Я тяжесть бытия переносится с Я на мир. Она есть «усталость, открытая миру»[66], тогда как усталость-Я, будучи одиночной усталостью, лишена мира и уничтожает мир. Она «открывает» Я, делает его «проницаемым» для мира[67]. Она восстанавливает «двойственность», которую разрушает одинокая усталость. Ты видишь, и тебя видят. Ты трогаешь, и тебя трогают: «Усталость как открытость, как воплощение желания принимать прикосновения и самому прикасаться к кому-то»[68]. Лишь она делает возможной пребывание, проживание. Меньше Я значит больше мира: «Усталость стала моим другом. Я вернулся в мир»[69].
Хандке объединяет в этой «фундаментальной усталости»[70] все те формы вот-бытия и со-бытия, которые полностью исчезают в ходе абсолютизации активного бытия. «Фундаментальная усталость» – это что угодно, но не состояние истощения, в котором невозможно было бы сделать что-то. Она представляется чем-то бо́льшим, чем особенная способность. Она одухотворяет. Она дает возникнуть духу. «Озарение усталости»[71] тем самым касается не-деяния: «Пиндарова ода уставшему, а не победителю! Устало примостившись на лавке, представляю апостолов, на которых снизошел Святой Дух. Озарение усталости меньше говорит о том, что нужно сделать, чем о том, что можно оставить незавершенным»[72]. Усталость дает человеку способность особого отрешения, отрешенного не-деяния. Это не состояние, в котором тускнеют все чувства. Скорее в ней просыпается особое ви́дение. Так, Хандке говорит о «проницательной усталости»[73]. Она предлагает доступ к совершенно другому вниманию, доступ к тем долгим и медленным формам, которые ускользают от краткого и быстрого гипервнимания: «Усталость членила привычную неразбериху, <…> задавая ей ритм, придавая благотворную форму, охватывающую все, на что падал взор»[74]. Всякая форма медленна. Всякая форма – это обходной путь. Экономия эффективности и ускорения приводит к ее исчезновению. Хандке превозносит глубокую усталость прямо-таки как форму исцеления, даже омоложения. Она возвращает в мир удивление: «Уставший Одиссей добился любви Навсикаи. Усталость делает
