лодыжек. Леда зарылась пальцами ног в мокрый песок и нахмурилась.
Голос казался знакомым. У нее была отвратительная память на лица и голоса, и это распространялось во всех направлениях: сама Леда могла петь разве что в Рыбном Хоре, псалмы которого состояли в основном из молчания. Но даже при всем при этом голос казался ей знакомым. И слова… слова тоже. Они были не такими, какими она пользовалась большую часть жизни. Она знала это так же точно, как и то, что нет нужды переспрашивать. Голос спрашивал о ее шрамах.
Леда опустила голову. Пряди, выбившиеся из косы, тут же закрыли лицо. Но это не помешало ей увидеть то, на что она старалась лишний раз не смотреть.
Она избегала их все то время, пока лежала в жаркой Цеховой нише: тогда ее сны были полны обжигающего света. Когда повязки наконец сняли, Леда не стала вглядываться в новые узоры на своих ладонях, пальцах и запястьях. Она знала, что они там, чувствовала их не только кожей, не только через боль, но и всем своим существом. Этого было достаточно.
– Я… – Леда открыла рот, но ветер переменился, взметнул ввысь песок и воду и выбил из нее дух.
Пришлось сжать зубы и зажмуриться.
Когда Леда представляла возвращение домой, она не видела моря в своем горле, не видела тумана в своих легких и совершенно точно не видела никаких чудовищ… разве что песок в сапогах. Песок пробирался повсюду. Это было неизбежно. Леда не видела в этом теоретическом будущем мерцания маяка. Не видела мальчишки, сражающегося с волнами.
Стук сердца сравнялся с ритмом песни, которую она перестала слышать, и Леда ринулась вперед. Поднырнула под мальчишку, поплыла в сторону сияющего во мраке маяка. Она старалась не представлять, как громадная тень рассекает за ней туман и волны с легкостью, которая не снилась ни одному кораблю.
Леда упорно плыла, слыша лишь два сплетающихся дыхания и плеск соленых волн. Чувствовала только воющие от натуги мышцы. В какой-то момент мальчишка прекратил быть грузом и начал ей помогать. А потом в подошвы ударился песок, и Леда, подхватив мальчишку под мышки, побежала. Побежала не оглядываясь, потому что знала, чем это обычно заканчивается.
Когда Леда открыла глаза, в них ударил свет – тусклый, какой-то размытый. А потом белые лучи заслонило собой лицо. О стенки ее черепа все еще бились безжалостные волны, и Леде понадобилось некоторое время, чтобы понять – она больше не барахталась в море. И мальчишка тоже.
Он нависал над ней бледной тенью – куда более худой и рыжий, чем она представляла. Туман в самом деле лишил его цвета. Как же в таком случае выглядела она сама?
– Ты… – слова вываливались из нее, словно комки водорослей, которые она старалась выплюнуть. – Как?
Лицо его все еще было в тени, но Леда заметила движение бровей. Вроде бы вполне обнадеживающее.
– Высох, – сказал он так, словно боялся получить плохую оценку, а потом поводил плечами и добавил совсем другим тоном, словно извинялся и в то же время обвинял ее: – Зачем ты это сделала?
Сложнее вопроса он задать бы не смог. Леда попыталась найти хоть одно слово, подходящее ситуации, но зацепилась скорее за тон. Что она сделала не так?
– Очухалась, значит, – раздалось где-то у мальчишки за спиной. Он подпрыгнул и развернулся. – Подожди у двери, Тиль.
Узкие плечи под серой рубашкой – явно с чужого плеча, она висела на нем мешком – приподнялись, словно мальчишка собрался драться за право остаться, но передумал. Опустил плечи, а затем и голову. Обреченно кивнул и побежал во тьму, чтобы вынырнуть в полоске света у каменной арки, которая вела, очевидно, к двери.
Леда приподнялась на локтях и зашипела. Головная боль оказалась меньшей из ее проблем: руки пульсировали, будто она зарыла их в горячий песок и просидела так несколько часов. Она прищурилась: изогнутые стены и сваленные вдоль них мешки превращали полоски света, падающие из высоких маленьких окон, в волнистый полумесяц. Леда приложила руку к камням справа от себя – на них белели вырезанные инициалы и неуклюжие рисунки. Знакомые. Она была внутри маяка.
Леда была внутри маяка, лежала рядом с погасшим камином и с доказательством того, что детство не приснилось ей в кошмарном сне. А под каменной аркой стояла бабушка Лиса.
Леда помнила ее чуть другой – менее согбенной и более черноволосой, с тонкими ручейками седины. Может быть, чуть более бледной: даже в той крохе света, что дарили окна маяка, бабушка Лиса казалась сделанной из побуревшего пергамента и покрытой воском, как те бумажные фигурки, которых было так много на Всесветном рынке. У самой Леды плохо получалось обращаться с бумагой. Она предпочитала разделять, а не складывать. Когда она сообщила об этом одной из торговок фигурками, та засмеялась и достала из-под прилавка собственные ножницы – совсем не похожие на те, что носила с собой Леда. И все же.
– Я бы не назвала это «очухаться», – прошипела Леда сквозь зубы и попыталась улыбнуться. Прикушенная губа отозвалась болью.
Бабушка Лиса вздохнула, расцепила сложенные за спиной руки и подошла поближе. В ней все еще скрывалась та Лиса, какую Леда знала, – только покрытая несколькими слоями времени. В длинных седых волосах, две пряди которых были стянуты на затылке кожаным ремешком, кое-где проглядывала былая темнота, глаза, бывшие когда-то ярко-карими, почти желтыми, загустели до медового, а в яркой одежде прибавилось раковин. За бабушкой Лисой всегда следовала музыка: постукивание десятков панцирей и бусин, шорох заправленных за пояс страниц и легкое поскрипывание костяной лодыжки. Лиса рассказывала о том, как потеряла ее, всем, кто хотел слушать, а иногда и тем, кто не хотел. Иногда за ее ногой охотилось морское чудовище. Иногда она добровольно обменивала ее на умение заглядывать в будущее. Иногда это была комичная байка, а иногда – леденящий душу рассказ о призраках в назидание детям, которые никак не отучатся бегать на опасные скалы.
О последнем бабушка Лиса могла хотя бы не волноваться.
Лиса растянула покрытые белыми точками губы в знающей улыбке, и Леде вдруг стало стыдно.
Первое время она посылала в Инезаводь шпильки – чеканки столицы, прозванные так за изображенные на них шпили и башни Цеха. Не напрямую, через Златогорский банк, здания которого расползлись по всему побережью. Двужильский филиал оповещал Лису об очередной горстке монет, которые Леда получала за быстрый ремонт под ветвями Домдрева; на то, что платили подмастерьям в Цехе, она жила. А вот писем Леда не писала. В Цехе она всегда была занята. Решала очередную невероятную задачу, училась чему-то новому. У нее не было времени думать о том, что она оставила позади. И это ее не оправдывало. Бабушка Лиса не была ничьей бабушкой – и вместе с тем была бабушкой всех детей Инезаводи. Она не хлопотала, подобно наседке, не скупилась на затрещины и порой казалась совсем безучастной, хотя на самом деле чувствовала даже слишком много. Безразличие было ее щитом. Как Леда могла оставить ее в прошлом?
– Ты предсказала, что я никогда не вернусь в Инезаводь, – произнесла Леда, чтобы заглушить поднимающуюся к горлу горячую волну.
Лиса развела руками, и в ее медовых глазах сверкнула хитрая искорка.
– Как по мне, я оказалась права, – ответила она. – Та ты, что сбежала, уже никогда не вернется.
Хитрая Лиса. Как иначе.
Улыбка вдруг сползла с изъеденного морщинами лица, и бабушка опустилась на колени – с такой легкостью, какой Леда в ее возрасте вряд ли сможет похвалиться.
– Как чувствуешь себя?
Взгляд остановился на воротнике Леды, и та неосознанно коснулась его пальцами.
– У тебя там кровь, – продолжила Лиса и приложила ко лбу Леды ладонь, удивительно теплую и шершавую.
Никто так давно не прикасался к ее лбу, что Леда замерла, словно натянутая струна. Лиса, явно почувствовав это – ничто от нее не укрывалось, это уж точно, – тут же убрала руку. Леда опустила взгляд. Провела языком по нижней губе.
– А, – бабушка Лиса закивала. – Подняться сможешь?
Леда кивнула, хотя совсем не была в этом уверена.
