ужасов. В прохладном стерильном помещении порою казалось, что он в какой-то момент защелкает зубами, как в кино.
Лишь через два года нас допустили до больничных обходов. До того момента нам приходилось довольствоваться вскрытиями. Используемые для обучения кадавры[10] быстро доходили до неприглядного, разобранного состояния, когда их жизненно важные органы плавали в стоящих на полу ведрах с формалином. Но первые несколько дней в августе, сразу после начала нового учебного года, они лежали нетронутыми.
Доставшийся мне кадавр лежал на стальной каталке с ржавыми колесами в белом пластиковом мешке, в который уже натекло немного бурой жидкости. У него была запавшая грудная клетка, светло-коричневая кожа и рыхлый живот; он был абсолютно голым, за исключением маленьких носочков, натянутых на его ступни, словно пинетки, и тканевой маски на лице, которая регулярно соскальзывала, открывая его до жути умиротворенное лицо. Пожалуй, ему было лет восемьдесят пять, а во внешности просматривалось что-то от ископаемого человека – лысеющая голова, крючковатый пенджабский нос, обвисшие, морщинистые щеки. Его язык немного торчал изо рта, придавая лицу несколько смешливое выражение. На передних зубах был слой желтого, под цвет кожи, налета. На веках виднелись заскорузлые болячки. Его сведенное судорогой тело проступало сквозь мешок неестественными буграми.
«Аутопсия» означает «увидеть своими глазами», и именно этим мы и должны были заниматься. Прежде чем нам разрешили хотя бы дотронутся скальпелем до кожи кадавра, наш профессор, с аккуратно собранными в конский хвост волосами, дал нам упражнение.
Что мы могли сказать о доставшихся нам кадаврах, основываясь исключительно на внешнем осмотре? Указывают ли какие-нибудь признаки на то, как они жили или как умерли?
Самым очевидным в моем кадавре было то, что он умер пожилым. Хирургические шрамы, самый длинный из которых – след от операции на открытом сердце – делил его грудную клетку надвое по вертикали, свидетельствовали, что у него был доступ к здравоохранению. Чистые ногти показывали, что он был небеден, по крайней мере, достаточно состоятелен, чтобы ухаживать за собой (или платить другим за уход). Мозолистые руки, как правило, говорят о прикладном, производственном характере работы, а у моего кадавра руки были гладкие и ровные. Зонд для питания, вставленный ему в живот, означал, что последние дни его жизни были нелегкими, и он наверняка провел их в доме престарелых или ином учреждении паллиативного ухода. Отек конечностей говорил о застойной сердечной недостаточности. Что означал бугор в его брюшной полости? Наверняка у него стоит кардиостимулятор.
Профессор дал нам потрясающее упражнение, которое напоминало нам, будущим медикам, что, пытаясь понять, как умерли наши кадавры, мы не должны забывать о том, как они жили. Профессор сказал, что, даже разрезая их тела, мы не должны забывать об их жизни. Я это запомнил.
С момента нашей первой встречи мой кадавр сбивал меня с толку. Он был уроженцем Южной Азии. В культуре, в которой я вырос, люди редко жертвовали свои тела на благо науки, ведь те принадлежали их близким. Своим последним, предсмертным решением мой кадавр наверняка пошел против воли своей семьи, детей, возможно, даже жены. Я пытался понять, почему он так поступил? Разумеется, узнать это было невозможно, но я все же чувствовал некую общность с телом, с которым мне предстояло работать. Профессор сказал нам, что кадавры могут напоминать нам кого-то из знакомых, будь то покойный близкий друг или родственник. Возможно, мой кадавр напоминал мне моего дедушку, которого я знал только по рассказам о былых временах.
В том семестре я чувствовал себя ближе к деду по отцовской линии, чем когда-либо раньше. Сложно было не проводить параллели между ним и моим кадавром.
Разумеется, оба были индийцами, родились примерно в одни и те же годы и, вероятно, умерли от одного и того же недуга. Между ними было одно крайне существенное различие. Один из них прожил полноценную жизнь, по крайней мере, дольше, чем в среднем. Второй умер внезапно, оставив свою неприкаянную семью в смятении. Одна из жизней оборвалась раньше срока. Мой дед так и не увидел, как отец поступил в колледж, как он стал успешным специалистом по генетике растений. Другой дотянул до почтенного возраста – отчасти за счет того, где он жил, ведь у него был доступ к невероятным новым разработкам, многие из которых в первую очередь применялись именно в Америке. К тому же его жизнь, по сути, еще не завершилась, и память о нем будет жить в учебных пособиях для следующих поколений врачей. Я понял, что самым интересным в моем кадавре было не то, как он умер, а то, как он дожил до столь почтенного возраста, если столько других жизней оборвалось гораздо раньше.
Нашу прозекторскую группу возглавлял юноша из Калифорнии, в чьих глазах плескалась такая же бурная энергия, что и в волнах, по которым он раньше катался на сёрфе, – его жизнерадостный характер, как нам предстояло узнать, скрывал от всех жуткую глубину его отчаяния. Еще до выпуска Шон тоже оказался на металлической каталке – он шагнул из окна за несколько недель до выпускного. Мы так и не узнали, зачем он так поступил (разве кто-то может знать, что таится в сердце другого человека?). Тогда, в первом семестре, за четыре года до трагедии, он был для нас четверых преисполненным жизни проводником, ведущим нас к невероятному, незабываемому опыту.
Мне стыдно признавать, но первые несколько недель я в основном наблюдал за тем, как другие проводили вскрытия. Кадавры выбивали меня из колеи.
То, что мои болтливые сокурсники обходились с телами словно заправские анатомы, абсолютно не помогало мне справиться с тем дискомфортом от вскрытий, что преследовал меня с того приснопамятного эксперимента с лягушкой. Я стоял в последнем ряду, выглядывая из-за стены плеч в зеленой медицинской форме, и смотрел на пожилого индийца, лежащего под прицелом операционных ламп. Части его тела уже скоро были размечены разноцветными булавками. Я представлял себе последние, трудные дни, проведенные им в больнице, – как он с опухшими ногами и вязкой тяжестью в легких смотрел в окно, когда его настигла финальная агония застойной сердечной недостаточности. Я будто видел, как он плотно сжимал губы, не позволяя медсестре кормить его сдобренным лекарствами шоколадным пудингом; на заднем плане что-то приглушенно бормотал документальный фильм про Британскую Ост-Индскую компанию. Он наверняка морщился, когда приторный, с горчинкой желатин все-таки попадал ему в рот; как раздосадован он был безмолвным осуждением медсестер, заставших его тогда, когда от него осталась лишь тень. Я словно слышал его слова: «Чтоб твой отец
