Разве не видно?
— А ну тебя! — отмахнулся от него, как от назойливой мухи, дед Митрофан. — Иди уже, а то, гляди, и не дойдешь чего доброго.
Пашкин побрел дальше, но Митрофан даже взглядом его не проводил, сосредоточившись на дороге.
Через несколько минут из-за поворота вынырнул автобус. Притормозил у остановки, замер.
— Баба, автобус! — крикнул неожиданно для себя дед Митрофан и поднялся со скамьи. — Автобус!
Дверцы раскрылись, и две женщины спустились со ступенек. Одна из них отерла вспотевший лоб, и обе пошли по дороге. Трое село в автобус, и тот, тихо заурчав, двинулся по шоссе на Суйсарь, скрывшись вскоре за домами.
Вышедшая на крик Митрофана Авдотья уныло скомкала в руках платок и опустилась на скамью рядом с осевшим мужем.
— Ничего, Авдотья, — сказал дед Митрофан. — Может, она завтра приедет. Завтра воскресенье.
Дед Митрофан положил свою жилистую руку на руку жены и почувствовал, как она вздрогнула.
А у бабы Марии Люся повесила на окна новые занавески. Свет из дома мягко пронизывал их и нежно золотил.
7
Николай Малой времени зря не терял. А что ему терять? Он, в отличие от остальных корешей по бригаде, молод (всего двадцать пять), холост, ничем и никем не связан, как они, женатики, обремененные детьми (у Женьки аж трое, у Бражко и Саленко по два, у Резника — дочь). Он — вольная птица: летай, где хочешь, живи, как душа пожелает. Не беда что среднего роста, зато красив, подтянут, чернобровый, скуластый, черноволосый — настоящий украинский казак. И хотя родился и вырос у подножия Карпат, Москва немного приучила его к обиходной русской речи, и теперь к любой местной девахе мог подкатить и эдак развязно, почти без акцента выдать:
— Не позволите ли узнать, что такая красная девица делает в этой Богом забытой деревеньке? — огорошивая девчат лукавым прищуром черных обжигающих глаз и добродушной ухмылочкой, выработанной еще в пору его работы грузчиком на Лужниках.
Конечно, московского говора за полгода пребывания в российской первопрестольной он не приобрел, но умение вести современные разговоры с барышнями — точно. А впрочем, заострил он свой язычок еще в родном селе со своими девушками, а они ведь повсюду одинаковы, что на Украине, что в Москве, что в Лехнаволоке.
Правда, здесь молодежь, в основном, осталась отроческого и юношеского возраста, потому как те, кто постарше, старались поскорее выбраться в город, где и условия получше и работа какая-никакая есть. Ну а те, кто все же остался, или обзавелись семьей — иные заботы, иные думы, или, перебиваясь случайными заработками, глушили водку, опускаясь все ниже и ниже и постепенно превращаясь в настоящих бичей.
Коротающая вечера на автобусной остановке молодежь о будущей жизни еще не задумывалась, хотя с детства уже видела и грязь, и голод, и блевотину бича-отца или бичихи-матери, потому как большинство женской половины поселка бичует, ничем им в этом образе жизни мужикам не уступая. Поэтому каждое новое лицо это общество особенно интересовало. Таким новым лицом для лехноволокских девчат и стал Колька Малой. И подрастерялись они, и даже несколько стушевались, когда неторопливой развалистой походкой московского франта подошел он к остановке и остановился, разглядывая их с критическим интересом.
Старшая, черноокая улыбчивая Ира, сидевшая на скамейке, перестала болтать ногами, склонила немного набок великоватую для ее хрупкого тела голову и, прищурив один глаз, с любопытством глянула на него. Высокая крупноватая, как настоящая русская баба, широкая в кости Даша, стоявшая неподалеку, взглянула на Николая с вызовом и некоторой долей иронии, мол, видали мы таких. Худощавая белобрысая Галка, обличьем походившая на лису (самая младшая из троицы, четырнадцати лет), схватила за шиворот одного из малолеток, дернувшего ее сзади за юбку, и стала щелкать того крепко по лбу, зажав его голову под мышкой.
— Ай, яй, яй! — укоризненно произнес Николай, покачивая головой. — Разве можно так издеваться над маленьким?
Галка только собралась ему ответить, как пострел быстро выкрутился из ее захвата и отскочил в сторону. Галка шутливо пригрозила ему крохотным костлявым кулачком и крикнула незлобно:
— Смотри, попадешься мне еще, стервец!
Николай обвел глазами присутствующих. Что особо тут выбирать не из кого и что лучшего здесь и не сыщешь, он понял сразу. Только, может, у этих подруг есть еще подруги?
— Правильно я говорю? — сказал, словно продолжал ход своих мыслей Николай.
— Что именно? — не удержалась Ира, продолжая щурить глаз.
— Я говорю: нельзя обижать маленьких.
Николай извлек из кармана своей кожаной куртки сигареты и зажигалку.
— Девочки курят? — протянул раскрытую пачку.
— Спасибо, — как податливая ветру былинка, потянулась к протянутой пачке Ира и выудила тонкими пальцами сигарету.
Вытащила себе и Даша, покатала меж пухлых пальцев, помяла слегка, вложила в рот. Николай поднес огонек зажигалки. Даша ловко прикурила, протяжно выдохнула дым, томно посмотрела на Николая. Николай хмыкнул про себя: «Что эта корова о себе мнит?» — и протянул зажигалку к сигарете Ирины.
— Дай и мне! — потребовала Галка.
— Не рано?
— Да ладно! — она с вызовом задрала острый подбородок.
— У, какие мы большие! — усмехнулся Николай, но сигарету дал.
— Дядь, а мне можно? — дернул его сзади за рукав тот самый Галкин малец.
— А ну иди отсюда! Надоел! — замахнулась рукой Галка. Малец отскочил.
— Ну-ну, только без этого, — остановил ее Николай. — Я же говорил тебе: маленьких обижать нельзя… Как тебя зовут, шпингалет?
— Славик.
— И сколько ж тебе лет?
— Восемь.
— Такой большой, а сдачи дать не можешь.
— Я ему дам, я ему дам! — пригрозила Славику кулачком Галка.
— Уймись, женщина! — одернул ее Николай. — Вот тебе сигарета, малый. Но учти: в первый и последний раз.
Славик осторожно, опасаясь острых ногтей Галки, приблизился к Николаю сбоку и, кинув быстрый взгляд по сторонам — не видит ли кто из домашних, — вытянул из пачки сигарету и спрятал в кулачке.
— А если папке скажу? — наехала на него Ирина. — Ремня кто получит?
— Кто получит, кто получит, — ты получишь! —
