Книга Первые шаги в жизни - Оноре де Бальзак

— Хорошо, маменька.

Оскара, как всех молодых людей с чрезмерно развитым самолюбием, раздражало, что мать читает ему наставления на крыльце гостиницы.

— Ну, прощайте, маменька; сейчас отправляемся; уже запрягают.

Позабывши, что они на улице в предместье Сен-Дени, мать обняла Оскара, вынула из корзинки сдобную булочку и сказала:

— Ах, ты чуть не забыл булочку и шоколад! Помни, дружок, ничего не кушай в трактирах, там за все втридорога дерут.

Когда мать сунула ему в карман булочку и шоколад, Оскар много бы дал, чтобы оказаться далеко от нее. При этой сцене присутствовали два свидетеля, два молодых человека, чуть постарше нашего юнца, лучше, чем он, одетые, пришедшие без маменек; они и походкой, и костюмом, и манерами подчеркивали свою полную независимость, — независимость, о которой мечтает мальчик, еще не вышедший из-под материнского крылышка. В ту минуту в этих молодых людях для Оскара воплощался весь мир.

— Он сказал «маменька», — со смехом воскликнул один из юных незнакомцев.

Эти слова долетели до слуха Оскара и оказались решающими:

— Прощайте, матушка! — холодно бросил он в мучительном нетерпении.

Надо признаться, г-жа Клапар говорила, пожалуй, чересчур громко и, казалось, выставляла напоказ свои нежные чувства к сыну.

— Что с тобой, Оскар? — спросила с обидой бедная мать. — Я тебя не понимаю, — продолжала она строгим голосом, воображая (как, впрочем, и все матери, балующие своих детей), будто может держать его в повиновении — Послушай, милый Оскар, — сказала она, сейчас же переходя на ласковый тон, — ты любишь болтать, распространяться о том, что знаешь и чего не знаешь, и все это только из удальства, из глупого чванства, свойственного молодежи; повторяю еще раз: держи язык за зубами. Ты мало смыслишь в жизни, сокровище мое, чтобы судить о людях, с которыми тебе придется столкнуться, а нет ничего опаснее разговоров в дилижансах. К тому же человек, хорошо воспитанный, в почтовых каретах молчит.

Двое молодых людей, по всей вероятности уходившие в конец постоялого двора, снова застучали сапогами по камням мостовой. Возможно, что они слышали материнское увещевание, и Оскар, чтоб отделаться от матери, прибег к героическому средству, из которого видно, до какой степени самолюбие способствует сообразительности.

— Маменька, — сказал он, — здесь сквозняк, ты можешь простудиться; да и мне пора в карету.

Сын, видно, коснулся чувствительной струны. Мать обняла его, прижала к сердцу, словно он уезжал надолго, и со слезами на глазах проводила до кареты.

— Не забудь дать пять франков прислуге, — сказала она. — Напиши мне за эти две недели не меньше трех раз! Будь умником, помни все, чему я тебя учила. Белья тебе хватит, можешь не отдавать в стирку. Главное, не забывай о доброте господина Моро, слушайся его, как родного отца, и следуй его советам…

Когда Оскар стал влезать в двуколку, панталоны его задрались, фалды сюртучка распахнулись и взорам окружающих явились синие чулки и новая заплата на заду. И то, как улыбнулись оба молодых человека, от которых не ускользнули эти признаки достойной нищеты, опять больно ударило по самолюбию Оскара.

— У Оскара первое место, — сказала мать Пьеротену. — Садись подальше, — добавила она, не сводя с сына любящих глаз и ласково ему улыбаясь.

О, как жалел Оскар, что от невзгод и печалей поблекла красота его матери, что из-за нужды и самоотречения она не могла хорошо одеваться! Один из юношей, — тот, что был в сапогах и при шпорах, — толкнул локтем приятеля, чтоб он взглянул на мать Оскара, а франт закрутил усы с таким видом, будто говорил. «Ну, и вырядилась же!»

«Как бы мне отделаться от матери?» — подумал Оскар, и на лице его отразилась озабоченность.

— Что с тобой? — спросила г-жа Клапар.

Оскар притворился, будто не слышит, злодей! Г-же Клапар в данном случае, пожалуй, не хватило такта, но сильное чувство так эгоистично!

— Жорж, ты любишь путешествовать с детьми? — спросил молодой человек своего друга.

— Только в том случае, дорогой Амори, если это уже не грудной младенец, если его зовут Оскаром и если ему дали на дорогу шоколадку.

Эти две фразы были сказаны вполголоса, так что Оскару оставалась свобода выбора — слышать их или не слышать; по тому, как он поведет себя, его спутники должны были заключить, до какого предела можно дорогой потешаться на его счет. Оскар предпочел не слышать. Он оглянулся, чтобы посмотреть, тут ли еще мать, от которой ему хотелось отделаться, как от дурного сна. Он знал, что при ее любви ей не так-то легко с ним расстаться. Невольно он сравнивал свой костюм с костюмом своего спутника, но в то же время чувствовал, что насмешливая улыбка молодых людей в значительной мере относится и к наряду его матери.

«Хоть бы они убрались!» — мысленно пожелал он. Увы! Амори постучал тросточкой по колесу двуколки и сказал Жоржу:

— И ты вверяешь свою судьбу этой утлой ладье?

— Что делать, приходится! — с мрачным видом отозвался Жорж.

Оскар вздохнул, глядя на шляпу Жоржа, молодцевато сдвинутую на ухо, словно для того, чтобы показать тщательно завитую прекрасную белокурую шевелюру; у самого Оскара черные волосы, по приказанию отчима, были острижены по-солдатски, под гребенку. Лицо у нашего тщеславного юноши было круглое и румяное, пышущее здоровьем, а у его спутника продолговатое, бледное, с тонкими чертами и высоким лбом; его грудь облегал жилет шалью. Оскар любовался его светло-серыми панталонами в обтяжку, его сюртуком в талию, отделанным шнурами с кистями на концах, и ему казалось, что этот незнакомец с романтической внешностью, обладающий по сравнению с ним столькими преимуществами, смотрит на него свысока; так обычно дурнушка чувствует обиду при одном взгляде на красивую женщину. Звук подбитых гвоздями каблуков, которыми незнакомец назло Оскару стучал особенно громко, больно отзывался в сердце Оскара. Словом, бедный юноша настолько же стеснялся своего костюма, надо полагать, перешитого домашним способом из старого костюма отчима, насколько вызывавший его зависть молодой человек чувствовал себя непринужденно. «У этого гуся, верно, водятся денежки», — решил Оскар. Молодой человек оглянулся. Что почувствовал Оскар, увидя у него на шее золотую цепочку, на которой, по всей вероятности, висели золотые часы! Теперь незнакомец еще больше вырос в глазах Оскара и казался ему уже важной персоной!

С 1815 года Оскар жил на улице Серизе, в праздничные дни отчим брал его из коллежа домой и отводил обратно; подростком и юношей он ничего не видел, кроме скромной материнской квартирки, так что у него не было отправных точек для сравнения. По совету Моро, его держали в строгости, в театр водили редко, да и то только в Амбигю-Комик, где не было шикарной публики, которая могла бы привлечь его взгляд, даже если предположить, что подросток способен отвести глаза от сцены ради того, чтобы полюбоваться зрительным залом. Его отчим придерживался еще моды времен Империи и носил часы в кармашке панталон, выпуская на живот массивную золотую цепочку, на конце которой болталась связка брелоков, печатки и ключик с круглой плоской головкой, в которую был вделан мозаичный пейзаж. Оскар, считавший эти остатки старомодной роскоши пределом элегантности, был ошеломлен при виде изысканного и небрежного изящества своего будущего спутника. Молодой человек всячески выставлял напоказ дорогие перчатки и, казалось, хотел ослепить Оскара, играя перед его носом щегольской тростью с золотым набалдашником. Оскар был как раз в том возрасте, когда любая мелочь дает повод для больших радостей или больших горестей, когда нелепый костюм приносит больше огорчения, чем любое несчастье, когда честолюбивые помыслы еще далеки от высоких идеалов и сводятся к такому вздору как франтовство или желанье казаться взрослым. Молодежь в этом возрасте очень пыжится и без удержу бахвалится самыми что ни на есть пустяками; но если в молодости завидуют хорошо одетому дураку, то в не меньшей степени восторгаются талантами и приходят в восхищение от ума. Порок зависти, если он не пустил глубоких корней в сердце, лишь свидетельствует об избытке жизненных сил, о богатстве воображения. Что за важность, если девятнадцатилетний мальчик, единственный сын, воспитанный в строгости, потому что семья живет на тысячу двести франков жалованья и стеснена в средствах, но боготворимый матерью, ради него готовой на все лишения, что за важность, если он приходит в восторг от двадцатидвухлетнего щеголя, если он с завистью созерцает его венгерку на шелковой подкладке со шнурами на груди, его дешевый кашемировый жилет, полинявший фуляр, продетый в кольцо дурного тона? Ведь это же грешки, которые встречаются во всех слоях общества, где низшие всегда завидуют вышестоящим. Даже гениальные люди отдали в молодости дань этой страсти. Ведь как женевец Руссо восхищался Вантюром и Баклем![11]Но Оскар от грешка перешел к греху, он почувствовал себя униженным, обиделся на своего спутника, и в душе его зародилось тайное желание доказать тому, что и он не хуже. Оба красавца продолжали меж тем свою прогулку от ворот до конюшен и от конюшен до ворот, а оттуда на улицу; и всякий раз, проходя мимо кареты, они взглядывали на Оскара, забившегося в угол. Оскар, убежденный, что усмешки франтов относятся к нему, старался казаться совершенно равнодушным. Он принялся мурлыкать припев песенки, введенной тогда в моду либералами: «В том вина Вольтера, в том вина Руссо».[12]По независимому поведению они, верно, приняли его за младшего клерка какого-нибудь стряпчего.