улыбалось, разговаривая с близкими, болтая о своих семьях, слушая рассказы о нынешнем. Видимо, вся наша жизненная история может печататься в хорошем ключе вне зависимости от того, сколько у нас ног или рук, сколько глаз или ушей, сколько почек или лёгких. Эти люди улыбались потому, что были уверенны в своей надобности, в любви окружающих и прекрасном пути, построенным из хлипких балок и склеенном слезами радости.
— Но ты же ходил буквально месяц назад, — сказала растерянно я, почёсывая затылок.
— Ходил и могу ходить, — перекинулся с кресла, вскарабкиваясь на другое деревянное сидение.
— Тогда в чём дело?
— С каждым днём моему телу становится тяжелее делать повседневные действия, — помотал ногами, — но я не парализован, а езжу на коляске для того, чтобы матери не было так больно наблюдать за мной, — покашлял.
Вильгельм не называл свою маму «мамой», а останавливался на слове «мать» — разница в паре букв, говорящая об его отношении к родному человеку. Думаю, он стеснялся быть мягким и более того — быть похожим на ребёнка, которым был не так давно.
— И ты не будешь ходить?
— Время покажет.
— А прогнозы?
Я не разбиралась в диагнозах, говорящих о состоянии здоровья, а лишь слушала, кивая головой и судорожно запоминая пару слов, но так и не поняла, чем был болен Вильгельм: что-то очень сложное и жутко некрасивое.
— Сейчас всё стабильно хорошо, — хрипел, — но меня кидают из палаты в палату, — пожал плечами.
— Ты скучаешь?
— По дому? — я кивнула в ответ. — Каждую ночь, — посмотрел в пасмурное небо, — когда ложусь на эту больничную койку, закрываю глаза, набираю полные лёгкие воздуха и представляю, что я у себя в комнате, — посмотрел на меня. — Последний раз был дома год назад — и он всё такой же, даже моя кровать такая же не застеленная, как тогда, когда я проснулся в судорогах ночью и меня увезли.
Вильгельм стал рассказывать мне о своём беззаботном детстве, когда и не подозревал, что с ним что-то не так. «Ты будто бегал первые десять лет с сочком и, сам того не замечая, собирал в него все болезни вместо бабочек», — рассказывал он.
— Сколько ты уже так метаешься?
— Впервые меня увезли в больницу в лет одиннадцать, — задумался, — сейчас мне пятнадцать, — зажмурил глаза, — итого в сумме около пяти лет без полноценной школы, без прошлых друзей и повседневных игр, — Вильгельм был из тех, кого я презирала в школе: те самые дети, бегающие с мячом перед девочками и задирающие всех вокруг. — Сердце останавливается, когда видишь подростков на улицах, пока ты еле-еле ходишь, — стал перелезать на кресло. — Я замёрз, — руки покрылись мурашками.
— О чём ты тогда мечтал? — встала я, придерживая коляску.
Оказалось, что страшно не родиться инвалидом, а стать им, когда ты перепробовал все виды спорта, посетил пару стран, замечтался и даже немного влюблялся.
— Повторить чей-то успех, — посмеялся, прикрыв глаза и опустив голову, — стать великим баскетболистом, перекидывающим мяч из одного конца поля в другой одним движением, — Вильгельм резко стартанул, чуть обрызгав меня водой из осенних луж и раскидывая желтеющие листья.
Его мах руки означал зов на новый марафон по всему дворику, что было ужасной идеей: стоило Вильгельму отпустить одно колесу, как вдруг на повороте он звонко упал, промочив насквозь брюки. Часть меня кричала о том, что не стоило позволять ему самому выезжать вперёд, а, придерживая ручку колесницы, везти его самой в палату. Когда штаны Вильгельма наполнились лужей, а его глаза — слезами, а я добежала к его тонущему телу, в больничных дверях показалась знакомая фигура, увеличивающаяся в размере — его мама.
— Вилли! — кричала она, подбегая всё ближе к нам и злостно поглядывая на меня. — Вы сверхнулись! — оттолкнула меня, спускаясь к своему сыну. — Я искала тебя по всей больнице вместе с врачом, — стала поднимать худого Вильгельма. — Я говорила тебе, — смотрела на меня, — не подходить к нему и держаться подальше.
— Извините, — тогда мне стало стыдно ни за что.
Из глаз Вильгельма, моего нового друга, чью дружбу нужно было заслужить, стекали горькие слёзы, отчего я подумала, что у него перелом, но он тихо произнёс:
— Я потерял всё, — слабо всхлипывая носом и прижавшись к матери, стоявшей рядом и тоже начинающей плакать.
«Я утоплюсь в луже»
Лучи солнца нагло проникли в комнату одного из карлингенских отелей, куда завалилась спать Элиза Броер, и падали на кровать совсем другого дома, в котором она проснулась. Знакомое лицо, повисшее над её спящей фигурой, скрещенные руки, опиравшиеся на колени, дорогой костюм, а в комплекте с ним и те самые лакированные туфли.
— Ребекка, — — парень нежно прошептал открывающей глаза Элизе.
— Элиза, — напомнила она ему, протирая свои глаза кулаками.
— Ребекка, — Симон резко встал и, сделав два шага вдоль комнаты, произнёс: — Будь мила — перестань врать!
Вся ошеломлённая тем, что оказалась совсем не в той кровати, а в какой-то светской обстановке, девушка разволновалась и, укрыв себя одеялом, зарылась в нём.
— Это сон, — уверяла она.
Светловолосый Симон с чертами лица острыми решился подойти к комку, лежащему на кровати, и содрать с него простынь. Вцепившись в одеяло, «Ребекка» не хотела вылезать из воображаемого купола и закричала звонкое «мама!», как вдруг в комнату забежала женщина лет пятидесяти с короткими прямыми волосами в шёлковой пижаме и страшных очках.
— Дети, — поправив их, строго глянула она на «детей», из-за чего Симон наконец отпустил одеяло, а Элиза высунула оттуда два глаза, — не стоит ссориться по пустякам: вы столько не виделись и снова ругаетесь!
— Я — Элиза, — пробормотала в одеяло.
— До сих пор веришь в сказки! — искусственно посмеялась «мама» и выбежала из комнаты.
— Столько лет прошло, — Симон уселся на кровать и стал взглядом радостным поливать её лицо, — а ты всё такая же!
— Я — Элиза, — нервно продолжала повторять она, вцепившись в кровать.
— А я ведь сразу всё понял, — ударил рукой по одеялу — послышался звонкий хлопок, — эта история про вино и отца: ты же ненавидела даже запах алкоголя, пока все вокруг упивались.
— Я её выдумала! — вскочила на кровать, как вдруг заметила на себя не свою пижаму. — Сумасшедшие! — подбежала к окну с приоткрытым ртом. — Я утоплюсь, — сказала Элиза, глядя на море в пятидесяти метрах от дома.
— Уже вряд ли, — посмеялся Симон и, встав с кровати, подошёл к ней со спины. — Теперь за этим следят.
— В ванной тоже следят? — повернулась она к нему, кинув печальный взгляд.
— В ванной тебя моет прислуга, — кивал головой, — как и
