— Давай не все сразу, — сказал он ей. — Сначала дай мне помереть. А потом я помогу тебе справиться с этим.
Операция продолжалась семь часов. Большую часть времени он был подключен к аппарату «сердце-легкие», который качал кровь и дышал вместо него. Хирурги вшили ему пять шунтов, и когда его вывезли из операционной, у него был длинный разрез вдоль грудной клетки и еще один, от паха до икры на правой ноге — именно из нее была вырезана вена для коронарного шунтирования, из которой выкроили четыре из пяти отрезков.
Когда его перевели в реанимацию, он обнаружил у себя в горле трубку, которая душила его так, будто он находился на грани смерти. Из-за трубки он чувствовал себя ужасно, но никак не мог сообщить об этом медсестре, которая объясняла ему, где он находится и что с ним произошло. Тут он снова потерял сознание, а когда пришел в себя, та же трубка, душившая его, все еще торчала у него из глотки, но теперь медсестра сообщила ему, что трубку уберут, как только врачи решат, что он может дышать самостоятельно. Над собой он увидел лицо своей молодой жены, радовавшейся его возвращению в мир живых, где он снова мог бы заботиться о ней.
Отправляясь в больницу, он дал ей одно-единственное поручение — забрать машину с улицы, где он ее припарковал, и отвезти на платную стоянку в квартале от больницы. Впоследствии выяснилось, что она оказалась совершенно беспомощной: доведенная до состояния нервного истощения, она не смогла справиться даже с такой элементарной задачей и вынуждена была просить одного из его друзей о помощи. Ему и в голову не приходило, каким наблюдательным человеком был его лечащий врач, даже если дело касалось вещей, далеких от медицины: спустя какое-то время после операции врач, как обычно, зайдя его проведать, сообщил, что не может выписать его из больницы на попечение жены, если больше некому обеспечить ему уход.
— Я не должен говорить вам такие вещи, это не мое дело, и ваши отношения с женой меня не касаются. Но мне случалось наблюдать за ее поведением, когда она приходила навещать вас. Эта женщина всегда сидит с отсутствующим видом, а у меня есть долг — заботиться о здоровье своих пациентов.
Но к этому времени уже появился Хоуи. Он прилетел из Европы, где занимался делами и играл в поло. Хоуи до сих пор катался на лыжах, участвовал в соревнованиях по стрельбе и играл в поло — и в водное, и в конное; он давно стал виртуозом в этих видах спорта, еще в те времена, когда учился в средней школе в Элизабет, где вместе с другими мальчишками из итальянских и ирландско-католических семей, чьи отцы работали докерами в порту, гонял мяч осенью и прыгал с шестом весной. Все эти увлечения не помешали ему окончить школу с весьма приличными отметками и стать стипендиатом Пенсильванского университета, а затем поступить в Школу Уортона,[7]где он получил МВА — степень магистра делового администрирования. Хотя его отец умирал в больнице Нью-Джерси, а брат еле — еле выкарабкивался после сложнейшей операции на сердце в Нью-Йорке, сам Хоуи, летая на самолете из одного штата в другой, чтобы посидеть то у постели больного брата, то у постели смертельно больного отца, не терял ни мужества, ни присутствия духа, которые никогда не покидали его, так же как и способность вселять уверенность в каждого, с кем он общался. Поддержка, оказываемая пятидесятишестилетнему больному его абсолютно здоровой тридцатилетней женой, оказалась никчемной, и заботу о брате взял на себя веселый и добродушный Хоуи, с лихвой компенсируя недостаток внимания со стороны его второй половины. Именно Хоуи предложил нанять ему двух частных сиделок — дневную, Морин Мразек, и ночную, Олив Пэррот, чтобы сменить на посту женщину, которую он однажды назвал «титанически безынициативной особой», а затем стал настаивать, несмотря на возражения брата, на том, чтобы именно он покрыл все расходы по оплате медперсонала.
— Ты серьезно болен, ты прошел через муки ада, — сказал Хоуи, — и пока я жив, никто кроме меня не сможет способствовать твоему скорейшему выздоровлению. Для меня это просто подарок судьбы, а не просто долг — помочь тебе побыстрее встать на ноги.
Они стояли у дверей в палату. Хоуи разговаривал с братом, крепко обнимая его своими крепкими, мускулистыми лапищами. Хоуи предпочитал играть роль веселого и могущественного старшего брата, а не хлюпика, изливающего родственные чувства на младшего, но и он, внешне почти точная копия своего брата, не смог скрыть эмоций, когда заговорил о родителях:
— Я еще могу смириться с потерей мамы и папы, что уж тут поделаешь… Но я никогда не смогу потерять тебя. — И с этими словами он ушел, чтобы сесть в ожидающий внизу лимузин, который должен был отвезти его в больницу в Нью — Джерси.
Олив Пэррот, ночная сиделка, была крупной негритянкой, чья стать, размеры и походка напоминали ему Элеонору Рузвельт. Ее отец держал на Ямайке ферму, где выращивал авокадо, а мать вела книгу сновидений, в которую она каждое утро записывала сны своих детей. По ночам, когда больному никак не удавалось заснуть, Олив садилась на стульчик в ногах его кровати и рассказывала ему истории о своем счастливом детстве на ферме, где росли авокадо. У нее был необыкновенно приятный голос и акцент уроженки Вест — Индии, и ее слова успокаивали его: с тех пор как ему вырезали грыжу и мать, сидя у его постели, тихо разговаривала с ним, его никто так не утешал. Если не считать вопросов, которые он задавал ночной сиделке, он по большей части лежал, погрузившись в молчание, беспредельно счастливый, что остался в живых. Как он потом узнал, его прооперировали буквально в последнюю секунду: коронарные сосуды уже были на девяносто-девяносто пять процентов закупорены, и он был на грани тяжелого и, может быть, фатального сердечного приступа.
Морин была энергичной, веселой рыжеволосой женщиной — в юности она, выросшая в смешанной ирландско-славянской семье из Бронкса, наверняка была настоящей оторвой; манера общения у нее была резковатой — она прекрасно владела языком городских низов. У него поднималось настроение от одного ее вида, когда она только появлялась в палате утром, — несмотря на ужасную слабость после операции, когда даже бритье, и не только бритье, даже легкое движение, например вставание со стула, изматывало его настолько, что он вынужден был ложиться обратно в постель; особенно сильно он устал после первой прогулки с ней под руку вдоль длинного больничного коридора, после чего рухнул на кровать и проспал несколько часов. Именно Морин, а не кто другой, звонила лечащему врачу его отца и постоянно сообщала своему подопечному о состоянии умирающего, пока у него не было сил самому общаться с докторами.
Хоуи заранее договорился, что Морин и Олив будут присматривать за ним в течение двух недель после выписки из больницы (и снова старший брат все расходы по уходу за больным взял на себя). Брат не стал советоваться с его женой, и она была возмущена не только тем, что все было решено за ее спиной, но и предположением, что она не сможет сама позаботиться о своем муже. Особенно она восставала против Морин, которая даже не пыталась скрыть презрительного отношения к жене пациента.
