Ослепляюще яркий свет.
Люди корчились, извивались, словно на них поголовно навалилась падучая. Было интересно – и страшно.
А потом будто заслонка упала.
Всеобщая ажитация к тому моменту достигла предела. Хлысты повалились на пол – там, где стояли. Мужики и бабы срывали друг с друга одежду, а после вытворяли такое, что Клавдий Симеонович сперва и глазам не поверил. Каждый был с каждым – без разбору возраста и родства.
«Это как же?.. – подумал Клавдий Симеонович. – Это что, свальня? Или мне только мерещится?»
Но ему не мерещилось. Сопов оглянулся – совсем рядом рыжебородый мужик любился со своей конопатой сестрой, на которой из одежды теперь оставался один только белый платок…
Титулярный советник понял, что сейчас с ним произойдет нечто ужасное. Словно в подтверждение, свечи потухли как бы сами собой, и в соборной стало совершенно темно…
* * *
– Ну что, обопнулся?
В голосе невидимого вопрошальщика не было на капли сочувствия.
Клавдий Симеонович ничего не ответил. Лежал как лежал и даже глаз не открыл. Только поморщился, словно от боли. Хотя боли взяться вроде как неоткуда.
Или же есть?!
Он вскинулся, с испугом закрутил головой. Хотел рывком подняться – не вышло. Кто-то удержал сзади за плечи.
– Не ерзай, – сказал прежний голос. – Поберегика живот.
– Живот?.. – переспросил Сопов. Он чувствовал себя неважно, мысли разбегались.
Надо сказать, что, когда в соборной загасли свечи, с Клавдием Симеоновичем приключилось некое помутнение рассудка. Со всей неотвратимостью титулярный советник понял: его ждет немедленное и чудовищное бесчестье. Он приготовился к баталии, потому что никак не мог позволить подобного над собой надругательства. Однако ничего не потребовалось, потому что вслед за тем Клавдий Симеонович неожиданно лишился чувств. Теперь же, придя в себя, он мучился ужасным вопросом: свершилось насилие или все-таки нет?
Осторожно высвободил одну руку, провел по брючному ремешку – здесь ли? Ремня на привычном месте не оказалось.
Клавдий Симеонович похолодел. Прислушался к своему организму на предмет тревожных сигналов. Однако ничего нельзя было понять, потому как у титулярного советника отчаянно болела голова и все плыло перед глазами. Попробуйте-ка в такой ситуации определить, где и что у вас не в порядке.
– Будет тебе егозить!
Сказано было основательно, с сердцем. Клавдий Симеонович хорошо знал схожие интонации: еще немного, и на пленника обрушится нечто поубедительней слов. В своем филерском прошлом Сопов и сам нередко прибегал к подобным приемам, что давало самые полезные результаты.
– Да я что… – забормотал он, стараясь говорить нетвердо (что получалось почти без усилий). – Я ж и не прошу ничего…
– А ты попроси, – сказал второй голос. – Да как следует. Может, и выйдет тебе послабление.
Вне всяких сомнений – говорила женщина.
Слова были вроде как обнадеживающие, но тон их не оставлял сомнений: сколько бы ни умолял нынче Клавдий Симеонович, ничегошеньки у него не получится. Можно и не надеяться.
Сопов осторожненько огляделся.
Комната, в которой был заключен титулярный советник, оказалась совсем небольшой. Света немного, потому и смотреть особенно не на что. Кроме него, двое – Клавдий Симеонович видел их тени на стенах. Мужчина и женщина. Скорее всего, кормщик со своей «богородицей».
И настроены оба к незваному гостю совсем не по-дружески.
– Кажись, вошел в разум, – сказал кормщик. – Отпусти его, матушка.
«Ого! Однако и хватка у этой особы».
– Я-то отпущу. Да только вдруг кинется?
Старец обошел вокруг лавки, на которой лежал Сопов, и склонился к его лицу:
– Вишь, сомневается Манефа в твоем разумении. Колеблется. Что скажешь?
– Не извольте беспокоиться, – ответил Сопов. – Буду тих, аки мышка лесная.
– Ладно, – сказала невидимая пока Манефа. – Пущу. Учти только: ежели что, никто с тобою не станет миндальничать.
– И не надо, – сказал Клавдий Симеонович. – Ни миндальничать, ни апельсинничать. Только отпустите.
Хватка стальных пальцев ослабла, и Сопов, закряхтев, выпрямился.
Все точно: в комнате их было трое.
«Что ж это со мной приключилось?» – подумал Клавдий Симеонович.
В самом деле – не мог же он, будто барышня-институтка, повалиться в обморок при виде сцены свального греха! Нет, перейти в бессознательное состояние ему помогли. Определенно.
Сопов провел ладонью по затылку. Там обнаружилась немалая шишка: похоже, предположение было совершенно правильным.
– Чего наглаживаешь? – насмешливо спросил кормщик. – Али не так что?
– Не совсем, – сказал Сопов. – Кто ж это меня? И за какую провинность?
– На это отвечу, – неожиданно согласился старик. – Приласкал-от тебя Кузьма. А за что – тебе и без меня ведомо.
– Неведомо, – сказал Клавдий Симеонович. – По-моему, вы перепутали.
– Эва! – криво усмехнулся старик. – Перепутали! Не-ет, странничек, Кузьма исполнил все в точности. И попотчевал тебя с полным на то основанием.
– Да за что?!
– А за то, – ответил кормщик, – что ты лазутчик и самый что ни есть зловреднейший соглядатай. Ну, чего вытаращился? Язык проглотил?
Язык был на месте. Но что сказать-то?
– Вишь, Манефа, – повернулся старик к «матушке», – шпиён наш со страху совсем дара речи лишился.
– Какой, к чертям, шпион, – поморщился Сопов. – Я ж говорил Кузьме…
– Что ты ему балакал, мне ведомо, – перебил его старец. – Но веры тебе нет, потому как ты сыщик и, стало быть, характера змеенравного.
При слове «сыщик» Сопов немножечко вздрогнул. О чем это старикан толкует?
– Ага! Глаз-то вон заметался, – удовлетворенно заключил старик. – Как есть, лазутчик. И взглядка у тебя вороватая.
При этих словах Клавдий Симеонович наконец осознал, что несколько раз сильно ошибся. Во-первых, попав в деревню, доверился Кузьме, совершенно ему незнакомому. Подлинной истории не рассказал, а пустился в игру играть, правил которой не знает. И самонадеянно отправился в эту соборную, где и потерпел полное и закономернейшее фиаско.
И это еще не все.
Оказывается, он утратил наработанную годами способность маскироваться и убеждать людей. Полностью или нет – неясно. Но все ж достаточно, чтоб окаянный дед ему не поверил. Да и треклятый Кузьма, видать, тоже.
В общем, фон Коттен и старший филер Серебрянников его бы теперь определенно не похвалили.
– Кому ж ты нас предал, аспид? – спросил кормщик. – Кому побегнешь докладывать? Поди злым фарисеям – церковникам?
