что завоеванного господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе употреблявшуюся против него машину угнетения, а с другой стороны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемыми в любое время»[46].
В дополнение к выборности должностных лиц Коммуна установила им весьма умеренное жалованье и предоставила избирателям право отзыва своих представителей. Оценивая всякое государство как аппарат подавления, Энгельс подчеркивает, что победивший пролетариат, хоть и не сможет вообще отказаться от принудительной власти, должен будет «немедленно отсечь худшие стороны этого зла»[47].
Показательно, что та же тема доминирует и у Ленина в «Государстве и революции». Скрываясь от агентов Временного правительства и обдумывая предстоящий захват власти, лидер большевиков старательно штудирует соответствующие тексты Маркса и Энгельса, находя явные параллели между Парижской коммуной и русскими Советами 1905 и 1917 годов. В черновиках «Государства и революции» Ленин неоднократно возвращается к мысли, что принцип, заявленный и отчасти реализованный Коммуной, — это «Полная демократия вообще…»[48], и тут же для себя отмечает: «Русская революция подошла к этому же приему, с одной стороны, слабее (более робко) подошла, чем Парижская коммуна, а с другой стороны, показала шире „Советы рабочих депутатов“, „железнодорожных депутатов“, „крестьянских депутатов“. Это Nota bene»[49].
Однако было бы неверно думать, будто будущий лидер советского государства уже находит в трудах своих предшественников готовые рецепты. Для него очень важно, что Маркс принципиально отказывался описывать то, чего еще нет. «Маркс изучает опыт Коммуны, он не сочиняет этой новой власти, а изучает, как сами революции „открывают“ („наконец открывают“) ее, как само рабочее движение подходит к этой задаче, как практика начинает решать ее»[50].
В ходе русской революции предстоит развить ту же практику, обобщив ее и сделав необходимые теоретические выводы. Однако некоторые общие принципы уже кажутся Ленину совершенно ясными:
«Итак, разбитую государственную машину Коммуна заменила как будто бы „только“ более полной демократией: уничтожение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех должностных лиц. Но на самом деле это „только“ означает гигантскую замену одних учреждений учреждениями принципиально иного рода. Здесь наблюдается как раз один из случаев „превращения количества в качество“: демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство»[51].
Анализируя текст «Государства и революции», теоретик немецкой Левой партии (Die Linke) Михаэль Бри замечает: «Какими политическими формами будут разрешаться возникающие конфликты, как можно будет контролировать обособление аппарата насилия этого государства, Ленин в своем сочинении особо не тематизирует. Как кажется, он предполагает, что прямая демократическая организация государства рабочих и будет гарантией того, что представление интересов всех „членов общества“ не узурпируется частной группой и никакого нового господства меньшинства не возникнет»[52].
Английский марксист Роджер Саймон также отмечает: «Ленин считает, что существует механическая связь между экономикой и политикой — между изменением экономических структур и изменением формы государства. Для капитализма соответствующая форма государства — это парламентская демократия; для социализма это система прямой демократии на основе советов»[53].
Остается открытым вопрос о том, насколько в долгосрочной перспективе может эффективно работать управленческая система, избегающая развития профессиональной бюрократии. И именно по этой линии марксистскую мысль критиковал Макс Вебер, настаивая на том, что без знающих свое дело чиновников и специалистов социализм обойтись не сможет: «Выбор существует лишь между „бюрократизацией“ и „дилетантизацией“ управления, и великим преимуществом бюрократического управления является профессиональное знание, абсолютная неизбежность которого обусловлена современной техникой и экономикой снабжения товарами, все равно, будет ли оно организовано капиталистическим или (что при необходимости решения одной и той же технической задачи неизмеримо повышает роль профессиональной бюрократии) социалистическим способом»[54].
Последующий опыт антибуржуазных революций, начиная с практики большевиков в 1917–1920 годах и заканчивая китайскими антибюрократическими экспериментами, показал, насколько обоснованными были замечания Вебера. Тем не менее сама по себе идея расширения выборности должностных лиц сохраняет свою актуальность, а проблема защиты народа от его государственных «представителей» со всей остротой стоит и в наше время.
Другой важной стороной политического опыта Коммуны было, по мнению Маркса, соединение в одном органе исполнительной и законодательной власти. В данном случае история вновь скорректировала теорию. С одной стороны, не только пролетарские органы власти (Коммуна во Франции в 1871, Советы в России в 1905 и 1917 годах), но и вообще любая власть, возникавшая и формировавшаяся на гребне революции, обладала теми же чертами. Английский парламент до установления диктатуры Кромвеля тоже был не только законодательствующей, но и работающей корпорацией, что подметил еще Томас Гоббс, оценив его как коллективного суверена. То же самое можно сказать и про французский Конвент в разгар революционной борьбы. Но с другой стороны, по мере того как власть укреплялась и специализировалась, ей приходилось выделять из своего состава специализированные исполнительные органы. Так что в данном случае прагматизм Вебера тоже торжествует над гуманистическим пафосом Маркса.
Мы не можем заранее предсказывать, какие формы может принять общественное самоуправление в будущем обществе, где информационные технологии создают новые возможности для развития прямой демократии. Но применительно к современной истории очевидно, что слияние исполнительной и законодательной власти, характерное для органов, формируемых в моменты революционных переворотов, не удавалось поддерживать в течение длительного времени. Тут придется согласиться с Карлом Каутским, написавшим в 1930 году: «Уничтожение разделения функций между законодательной и исполнительной властью не представляется мне целесообразным, так как каждая из них предполагает особые качества и особые условия деятельности»[55].
Не исключено, что новые возможности, открывающиеся в XXI веке перед человечеством благодаря развитию информационных и коммуникационных технологий, позволят реактуализировать идею прямого участия масс в управлении, которую отстаивал Маркс. Но так или иначе, совершенно очевидно, что если и можно в чем-то обвинить автора «Гражданской войны во Франции», то именно в завышенной оценке возможностей демократии. Проблема социалистического государства, как она представлена была в марксизме начала XX столетия, состояла отнюдь не в отсутствии демократической программы, а, наоборот, в ее преждевременном радикализме.
Ни одно государство, возникшее в ходе революций XX века, не повторило опыт Парижской коммуны. Однако это меньше всего может быть основанием для того, чтобы упрекать Маркса в утопизме, ведь он лишь описал и систематизировал основные новаторские элементы политического устройства, которые воплотила революционная попытка 1871 года. Автор «Капитала» и «Гражданской войны во Франции» нигде не говорил, что любое социалистическое государство
