– Не там искал, – пожимаю плечами.
Он умолкает и пытается отдышаться, потому что от всей этой тирады у него даже голос осип.
– Так далеко от меня сбежала… уносила ноги. А я с ума сходил. Потому что… это был пик, волна, самое острое состояние… как перед оргазмом, только по всему телу, по всей душе, когда… хочешь жить, но не можешь дышать, потому что, чтобы дышать, нужно видеть, слышать, прикасаться… а не к кому! Нет её! Как сквозь землю провалилась! Мне сны снились каждую ночь жуткие, и я стал обзванивать морги – но нет, моей жены нигде не было! И я живьём жрал себя за то, что ни разу! Ни разу за полтора грёбаных года не взял твой номер телефона!
– Он всегда был у Марлис. И потом, мы встречались у адвокатов. По поводу развода. Через неделю.
– Лея… я понятия не имел, что ты ушла.
– Как это можно было не заметить?
– Я только прилетел из Калифорнии. Не был дома ещё. Мне сообщили адрес, сказали по поводу развода – я пришёл. И был уверен, мы дома поговорим.
Вот это да.
– Но подпись свою поставил.
– Нет.
– Что значит, нет?
– Да то и значит, я ничего не подписывал. А ты не подавала в суд. Мы как были женаты, так и остались. Нас никто не разводил.
– Мы до сих пор женаты?!
Он долго смотрит на меня и постепенно начинает улыбаться
– Только не говори, что всё это время… ты ждёшь предложения?
– Пфф, – выдыхаю.
Господи… отворачиваюсь, потому что моя физиономия сейчас красная, как пожарная машина.
– Нет, ну, я конечно не против второй раз на тебе жениться, и я даже очень рад был бы, но вначале надо развестись, а развод я тебе не дам… так что … Но мы можем ещё раз отпраздновать! Если хочешь.
– Иди к чёрту!
– У меня есть предложение. Ты меняешь документы, потому что берёшь мою фамилию, как и положено порядочной жене, и мы это отпразднуем. Как тебе идея?
Я молчу. Весёлого во всём этом мало.
– Лео… Лео. Леонардо Алессандро Фоссен-Халлен, муж мой, отец моих детей. Не подумай, что я настолько чокнутая, что буду копаться в прошлом и вытягивать из него поводы для ссор, но мне было бы приятнее и проще жить, если бы ты объяснил мне, почему так поступил.
Я вижу по глазам, он знает, о чём я. «Это» никогда не сидело во мне занозой, я слишком рано уяснила, что благодарной жизни за её подарки нужно быть здесь и сейчас, что времени получать от неё удовольствие может быть не так и много, и нет никакого смысла растрачивать время на обиды, а силы на боль. Но раз уж он сам предложил поговорить обо всём открыто, то мне хотелось бы понять.
Лео молчит, поджав губы. Я знаю, сейчас взвешивает каждое слово.
– Я думала, ты сомневался между нами. Не мог выбрать, – подсказываю.
Просто выясню уже раз и навсегда причину и буду любить его свободнее.
– Не в чем там было сомневаться. И выбирать ничего не нужно было.
– Почему тогда?
Он вздыхает. Очень тяжело. Смотрит то на свои руки, то в мои глаза.
– Нам обязательно об этом говорить, да?
– Нет. Ты же сам это начал.
– Да… потому что нужно, – кивает. – Я сейчас сам не до конца понимаю, почему и зачем это сделал. У меня есть версии, но прежде, я хочу, чтобы ты знала: я любил тебя всегда. И тогда тоже. И до того, и после, и сейчас. Не смотрит так! – просит.
От этого разговора ему больнее, чем мне. Он знает, что предал, и всеми силами не хочет это принимать. Ищет оправдания, не находит их, и снова и снова гонит себя по кругу, потому что ищет покоя. И этот разговор нужен не мне, а ему.
– Она была в ужасном состоянии, когда я приехал. Просто в жутком, – сглатывает. – Мне было очень её жаль. Мы прожили… много вместе. Она была моей женой, и мы никогда не будем полностью чужими друг другу. Что бы каждый из нас ни с делал, в памяти моей и её всё равно всегда будет слишком много того, что… не объединяет, нет… никогда не даст пройти мимо. Да, – соглашается сам с собой кивком, – именно так: не даст пройти мимо. Но я не могу всё валить на это, потому что есть ещё… – тут он поджимает губы так, словно зол сам на себя, – гордыня. Мужская такая задетая гордыня. Очень сильно задетая. Меня прям пёрло от того, как хотелось доказать ей, что я… мужчина, а не сломанный Пиноккио, понимаешь?
Мой муж заглядывает мне в глаза с такой надеждой на понимание, что я киваю, хотя ни черта мне не понятно. И вряд ли я, вообще, когда-нибудь всё это пойму. В моём мире всё просто: люблю Лео, буду спать только с Лео. Люблю Лео, буду заботиться и беречь только его, отбрасывая всё остальное, если нужно выбирать.
– Лея, – он закрывает на мгновение глаза, – я сам теперь не могу понять, почему тогда это было так важно, а сейчас кажется таким… бредом и… предательством. Да, в первую очередь, предательством.
Он снова сжимает губы и заставляет себя смотреть мне в глаза. Мне даже самой больно за него.
– Прости меня, пожалуйста! – просит практически сквозь зубы.
– Ты главное, сам себя прости.
– Это сложнее, – соглашается он и опускает глаза.
Он молчит, я тоже. Но есть у меня вопросы, на которые хотелось бы всё-таки получить его ответы.
– А почему телефон отключил?
Он снова поднимает взгляд и с таким надрывом просит, что я боюсь, у меня сердце разорвётся:
– Можно я не буду об этом говорить? Пожалуйста!
Я закусываю губу, чтобы не дать слезам хлынуть. Мне не жаль себя в эту минуту, я давно всё это пережила, и с гораздо меньшими душевными потерями, чем можно было бы ожидать – просто привыкла сражаться, и когда слишком больно, чувствую эту боль притуплённо. Это моё преимущество, мутация в мире эволюционного отбора. Я вынуждена была выживать на улице, когда по сути была ещё ребёнком, и приобретённые навыки навсегда стали частью моей личности. Но Лео страдает. Каждый день. Я знаю это, вижу. Вижу, когда он задумчиво смотрит в окно на нашу сосну, но больше всего, когда на дочь. Он может просто смотреть на макушку, а потом вдруг протянуть руку, прижать к себе и поцеловать. Он никогда не видел того ребёнка, как и я, и мы в принципе не могли никогда его увидеть, но у него внутри остался шрам невыполненного мужского долга. Это он не может себе простить. А вовсе не измену.
– Можно, – разрешаю ему, со вздохом и поднимаюсь.
Что бы там ни было, сейчас он здесь, со мной, и я уже обязана ему слишком многим, чтобы выставлять счета. Но Лео резко протягивает руку и останавливает меня.
– Карла выключила его. Я не знал, что это ты… звонишь.
И вот теперь мне больно. Очень. Слишком.
Лео выдал это, не поднимая головы. Закончились силы смотреть мне в глаза. Он прижимает свою голову к моему беременному животу и обнимает обеими руками нашего ребёнка, который ходит там ходуном – просто чувствует мою бурю. Он больше не говорит «прости», потому что в этом нет смысла.
